Тысячеликая героиня: Женский архетип в мифологии и литературе - Татар Мария - Страница 21

Давайте вновь обратимся к Овидию, чтобы познакомиться с еще более вопиющим случаем принуждения к молчанию – мифом о Терее, Прокне и Филомеле, который был однажды охарактеризован как «первообраз женщин без языка»{87}. Филомела отправляется из Афин в Фокиду, в гости к сестре Прокне, но по дороге подвергается нападению со стороны мужа Прокны, Терея. Зять затаскивает ее в одинокую хижину в лесу и насилует. Она угрожает расплатой, обещая публично его разоблачить. «…заплатишь / Карой когда-нибудь мне!» – восклицает она. Хотя Терей держит ее в плену, она твердо намерена осуществить возмездие: «…даже в лесах запертая, / Речью наполню леса, пробужу сочувствие в скалах!»{88} Примечательно, что Филомела готова отбросить внешние приличия, чтобы рассказать правду. Она готова добиваться сострадания не только от людей, но и от неодушевленных объектов – даже от камней, которые, как мы увидим позднее, будут не раз выступать в роли терпеливых слушателей в фольклорных сюжетах.

И что же делает Терей? С жестокостью, достойной фильма ужасов, он хватает Филомелу, которая все еще тщетно пытается что-то сказать, зажимает ей язык щипцами и отрубает его мечом. Овидий не скупится на жуткие подробности: «Языка лишь остаток трепещет, / Сам же он черной земле продолжает шептать свои песни. / Как извивается хвост у змеи перерубленной – бьется…» И даже после своего чудовищного деяния Терей (как «говорят») продолжает припадать «в сладострастье к истерзанной плоти» Филомелы. В момент полного отчаяния это «говорят» – луч надежды, ведь оно свидетельствует о том, что история Филомелы все же была кем-то рассказана, что ей удалось-таки речью наполнить леса.

«Но Филомеле как быть»? – вопрошает Овидий. «У горя выдумки много», и лишенная голоса афинская царевна находит способ изобличить Терея: она «в белоснежную ткань пурпурные нити воткала, – / О преступленье донос». Эту ткань она передает через слугу своей сестре Прокне, которая без труда расшифровывает смысл рисунка и приходит в неописуемую ярость. «Молчаливой сжигаема злобой», Прокна готовит мужу пир, на котором Терей «набивает в утробу» мясо их собственного сына Итиса, заколотого и поданного на стол мстительной матерью. «Кекропиды меж тем как будто на крыльях повисли. Вправду – крылаты они!», – так Овидий начинает череду преображений («Метаморфозы» есть «Метаморфозы»), которые подводят итог этой страшной истории. Прокна превращается в соловья: как любая самка этого вида, она оказывается навсегда лишена дара пения. Филомела оборачивается ласточкой. И Терей, это воплощение греха и разврата, тоже становится птицей – цветастым удодом. Однако вся эта чудесная перемена ничего не меняет: конфликт не разрешается – он лишь прекращается. Герои навсегда переносятся в животный мир, а справедливость в мире людей так и не восстановлена. Кроме того, месть Прокны так чудовищна, что мы волей-неволей воспринимаем ее как злодейку и преступницу под стать Терею{89}.

Отголосок истории Филомелы можно обнаружить в целой череде более поздних текстов, самый известный из которых – «Тит Андроник» (ок. 1588–1593) Шекспира. В этой пьесе, основанной скорее на вымышленных, нежели на исторических событиях, дочь заглавного героя Лавиния подвергается насилию со стороны мужчин, которые затем отрезают ей язык и отрубают руки, чтобы она не смогла ни рассказать, ни написать, ни выткать историю о случившемся. Однако Лавиния умудряется начертить имена насильников на песке зажатой во рту тростью – отличный пример того, что мир не стоит на месте и со временем появляются новые способы изобличения преступников.

Э. Бёрн-Джонс. Филомела (1864)

В тексте Овидия много примечательных деталей, но изнасилование Филомелы и ее отрубленный язык, а также убийство Прокной собственного сына и приготовление жуткой трапезы заставляют читателя содрогаться от ужаса. Отрезание языка (как и вообще уродование женского тела) – пытка с давней и жуткой историей. Особенно любили резать языки на религиозной почве (в частности, так наказывали за богохульство): такому истязанию подвергались и женщины, и мужчины. Согласно некоторым источникам, в 484 г. король вандалов Хунерих приказал отрубить язык и правую руку 60 мавританским христианам. А святую Христину Тирскую, дочь римского патриция, жившую в III в., из-за веры в Христа заперли в башне, били, жгли на огне и колесовали. После всего этого ей также вырезали язык, но она продолжала говорить, из-за чего ее подвергли новым пыткам.

В фольклорном пантеоне немало героинь с телесными увечьями: один из самых известных примеров – «Девушка-безручка» из сказки братьев Гримм, которая с отрубленными руками добывает себе пропитание в лесу. Художественная литература тоже изобилует подобными фигурами. В сказке Ханса Кристиана Андерсена «Красные башмаки» палач отрубает девочке безостановочно танцующие ноги – ее наказание за любовь к красоте. Лишение языка, а вместе с ним и голоса подано с особым трагизмом в другой сказке Андерсена, «Русалочка». Заглавной героине отрезают язык, когда она обменивает свой голос на пару ног, которые позволяют ей идти вперед в стремлении обрести не только любовь принца, но и человеческую душу. А уже совсем в другой литературной среде родился странный сюжет о Эллен Джеймс, одной из героинь романа Джеймса Ирвинга «Мир глазами Гарпа» (1978). Одиннадцатилетняя Эллен подвергается нападению насильников, отрезавших ей язык, и вслед за этим становится объектом поклонения для «джеймсианок», которые в знак солидарности с ней тоже лишают себя языка.

Отрезая жертве язык, преступники, безусловно, рассчитывают на то, что она уже не сможет рассказать о совершенном над ней насилии. Все, что ей останется, – демонстрировать свои увечья, сопровождая это жестикуляцией, которая может быть гротескной в своей отчаянности. А там, где неграмотность – норма, такая жертва не может указать на своего обидчика, из-за чего попадает в особую категорию пострадавших. Как отмечает литературовед и историк культуры Сара Горовиц, отдельно взятый акт вырезания языка может также олицетворять собой коллективное лишение прав и голоса целой категории людей – быть символической репрезентацией многовекового принуждения женщин к молчанию. Образ вырезанного языка не только шокирует своей исторической достоверностью, но и имеет мощное символическое значение{90}.

Однако у лишенных дара речи женщин остаются другие инструменты для высказывания, и Филомела доказывает, что так называемая женская работа (ткачество, шитье, декоративная отделка) может быть формой не только творческого самовыражения, но и коммуникации. Гобелены, ткань, вышивка могут рассказывать истории. Вот как Эдит Гамильтон описывает бедственное положение Филомелы и неожиданный выход, который она нашла: «Она оказалась под замком, она не могла говорить, а письменность в те времена была еще неизвестна. Терей чувствовал себя в полной безопасности. Однако, хотя люди еще не умели писать, они могли сообщать друг другу об известных им вещах, не прибегая к словам, поскольку они были искусные ремесленники, такие мастера своего дела, которых теперь уже давно нет… И Филомела обратилась к своему ткацкому станку. Причина ясно и четко изобразить на ткани свою судьбу у нее была гораздо более важной, чем у любой другой ткачихи»{91}. Тесная связь «языка» ткачества со сказительством и изобличающая сила таких историй многое говорят о женском молчаливом труде в дописьменных культурах{92}.

Странно и вместе с тем логично, что так много метафор сказительства связано с производством тканей. Мы можем закрутить сюжет, наплести с три короба, красной нитью провести ту или иную тему – все это напоминает нам о том, что раньше совместный ручной труд создавал особое социальное пространство, в котором происходил обмен историями: сначала, возможно, в форме слухов, сплетен и новостей, а позже в форме более богатых нарративов, превращавшихся с годами в слитки чистого золота народной мудрости – достояние, которое передавалось от одного поколения к другому. Возьмем, к примеру, выражение «наплести с три короба». Однако истории могут быть выдуманными, но при этом способствовать восстановлению высшей справедливости. Мы уже видели, что в фольклоре хитрость и ложь косвенно помогают раскрыть ужасные подробности страшных злодеяний. Сказки вроде британской «Мистер Фокс» демонстрируют, какой силой обладает вымышленная история о невыразимом кошмаре: рассказ о якобы не происходивших событиях используется, чтобы сообщить о реальном преступлении.