Тысячеликая героиня: Женский архетип в мифологии и литературе - Татар Мария - Страница 12

Сказки и мифы, с которыми Симона де Бовуар познакомилась в детстве и в годы учебы, она воспринимала всерьез, считая их крайне показательными. Эти старинные истории без всяких прикрас отражают суровую реальность гендерного разделения общества: «Женщина – это Спящая красавица, Ослиная Шкура, Золушка, Белоснежка: та, что получает, претерпевает. В песнях, в сказках юноша отважно отправляется на поиски возлюбленной, он разит драконов, сражается с великанами, а она сидит взаперти в башне, в замке, в саду или пещере, она в плену, она спит или прикована к скале. Словом, она ждет»{39}. Иными словами, женщины не созданы для действия или достижений, а уж тем более для завоеваний и побед. Вспомните женщин из греческих мифов – например, Данаю, Европу и Леду, которые зачали от Зевса, явившегося к ним в образе золотого дождя, белого быка и лебедя. В результате этих, судя по всему, довольно неприглядных половых актов (к счастью, подробности до нас не дошли) они родили сильных, отважных сыновей. Андромеду наказывают за то, что ее мать похвалялась ее красотой: она обречена томиться, прикованная к скале, до тех пор, пока ее не разыщет и не спасет герой Персей. Арахна навлекает на себя гнев Афины, заявив, что может превзойти богиню в ткачестве. Героинь-страдалиц в мифах намного больше, чем полновластных богинь, таких как мудрая Афина, грозная Артемида и прекрасная Афродита, – воплощающих абстрактные понятия, неподсудных и, к счастью для них, практически (но все же не совсем) недоступных.

В нашей культуре есть два ярко выраженных гендерно обусловленных сюжета. Фрэнсис Скотт Фицджеральд указывает на них в следующем своем наблюдении: «Две важнейшие сказки из всех известных миру – это "Золушка" и "Джек, победитель великанов": истории о женском очаровании и о храбрости, отличающей мужчин»{40}. «Очарование» – это, конечно, многозначное понятие, под которым могут подразумеваться самые разные вещи: от приятного глазу изящества до могущественной магии, но автор «Великого Гэтсби» не вдавался в детали, когда проводил черту между невинной обездоленной героиней и героем – победителем великанов. Он лишь укрепил то противопоставление, которое издавна существует в западной культуре и служит базовой моделью для возникающих в ней нарративов. С одной стороны – автономный герой-мужчина, стремящийся к самоактуализации посредством приключений и завоеваний (на ум приходит Джей Гэтсби). С другой – терпеливая, страдающая, скромная и жертвенная героиня, та, которую один критик называет «образом мучимой женщины»{41}.

Путешествие героя, как указывает Джиа Толентино из журнала The New Yorker в своем исследовании «чистых героинь» и их саморазрушительного поведения, служило канвой для множества литературных произведений: будь то написанная в XIX в. «Повесть о двух городах» Чарльза Диккенса или «Моя борьба» норвежского писателя Карла Уве Кнаусгора, опубликованная уже в XXI в.{42} Перечисляя романы XXI в. с центральной женской фигурой, мы непременно назовем произведения из учебных программ XX в., от «Анны Карениной» Толстого до «Алой буквы» Натаниэля Готорна, от «Госпожи Бовари» Флобера до романа «В доме веселья» Эдит Уортон, опубликованного в 1905 г., – и все они взахлеб рассказывают нам о страдающих героинях, их невыносимом быте и пугающей беззащитности.

Существуют ли исключения из этого правила, по которому многострадальными жертвами в мифах и литературе мы видим исключительно женщин? Конечно, у нас есть впечатляющий пример библейского Иова, который потерял детей, богатство и здоровье и прошел испытание своей веры незаслуженными, на первый взгляд, бедами. Кроме того, встречаются и нетипичные женские фигуры (преимущественно исторические или легендарные), однако они обычно лишь подтверждают правило, согласно которому война – мужское дело. Француженка Жанна д'Арк снимает английскую осаду Орлеана; воительница Скатах обучает ирландского героя Кухулина искусству боя; прекрасная библейская вдова Юдифь обезглавливает захватчика Олоферна. А еще есть амазонки. Но все эти добродетельные женщины (зачастую гендерно флюидные и девственные) призваны напоминать нам о том, что героическое поведение генетически заложено в представителях мужского пола. В этих героинях всегда есть что-то неестественное: все они, в отличие от легендарных мужчин, всегда немного не от мира сего либо слегка гротескны. Они будто бы извращают свое женское начало тем, что узурпируют героическую стезю{43}. Воинская отвага испокон веков была важной составляющей дискурсивного поля, которое определяет героя, и для многих мысленный образ «героя» – это по-прежнему воин-мужчина в доспехах. Вергилий начинает «Энеиду» с заявления: «Битвы и мужа пою». Как уже отмечалось ранее, жанр эпической поэмы или национального мифа, который и породил концепцию героя в самом ее традиционном виде, всегда зиждется на военном конфликте: «Илиада» (Древняя Греция), «Песнь о Роланде» (Франция), «Беовульф» (Англия), «Песнь о Сиде» (Испания), «Махабхарата» (Индия).

Даже сейчас, желая выразить свое восхищение теми, кто подает пример другим (как правило, в контексте военного дела, но иногда и в духовном плане), мы обращаемся к культу героя и к традиции поклонения герою. Культы героев возникли в Древней Греции: таким образом там почитали память воинов, павших в бою, и призывали их взять ныне живущих под свою защиту. Ритуалы поклонения героям в большей степени, чем поклонение предкам в рамках местных традиций, обеспечивали людей простой, внятной формой почитания, вселяющей уверенность в завтрашнем дне и не отягощенной подробностями реальной, исторической жизни идола. Хотя культы героев в массе своей были посвящены воинам, порой их приверженцами становились сразу целые группы членов одной семьи{44}.

«Многосветлый» Ахиллес, хитроумный Одиссей – не будем забывать, что эти герои, имена которых почти всегда сопровождаются благородными эпитетами, пришли из историй и песен тех времен, когда звучащее слово было единственным средством передачи информации. Герои должны были быть яркими, невероятными личностями и при этом обладать типичными чертами, благодаря которым слушатели могли бы легко запомнить их истории. Использование в качестве героев сверхъестественных существ решало в некотором смысле очень насущную проблему: они не только были яркими и невероятными, но и всегда находились в действии, что позволяло их историям без труда циркулировать, воспроизводиться и сохраняться в слухоречевых культурах. С появлением письма и книгопечатания персонажи начали жить более сложными, неоднозначными, детализированными в плане психологии жизнями, и отличительным признаком большой литературы стала сосредоточенность на внутренних переживаниях героев{45}. Нарратив обернулся внутрь, и внезапно мы получили гораздо более полное представление о том, что творится в умах тех, кто существует в его пределах. Плоские фигуры, как заметил Э. М. Форстер, полностью раскрылись и стали объемными персонажами. Мы можем заглянуть в сознание диккенсовского Дэвида Копперфилда или Элизабет Беннет из «Гордости и предубеждения» Джейн Остин и понять ход их мыслей. Ахиллес и Кассандра, напротив, редко приглашают нас в свой внутренний мир, хотя мы зачастую можем догадаться об их эмоциях и мотивах по тем реакциям и поступкам, которые наблюдаем.

Мало кто поспорит с тем, что тысячеликий герой захватил западное сознание и мешает нам разглядеть то, какую роль в историях, превращенных нами во вневременные, универсальные столпы культуры, играют женщины. Если женщины в них и фигурируют, они, как правило, лишены голоса и свободы действий и уж тем более права участвовать в общественной жизни. Одиссея мы видим в действии, увлеченно следя за его хитрыми уловками и отважными поступками. Мы чувствуем его тоску, когда он уплывает от Калипсо, дрожим вместе с ним в пещере Полифема и радуемся, когда он возвращается домой к Пенелопе и Телемаху. Как герой классической Античности, он совершает «чудесные деяния», что считается отличительной характеристикой увенчанного славой мужа того времени{46}. Пенелопа же, как многие ее сестры из других мифов и эпических поэм, заключена внутри дома и мало что может сказать от своего собственного лица. В национальных эпосах, от финской «Калевалы» до французской «Песни о Роланде», и в авторских произведениях, от драмы Гете «Фауст» до оперы Вагнера «Летучий голландец», женщины молча прядут и ткут, готовят и убирают, вышивают, рожают детей, лечат и восстанавливают то, что было разрушено, расчищая герою путь к спасению или, по крайней мере, не преграждая его.