Коллекционер - Фаулз Джон Роберт - Страница 18

У меня никогда не было ваших возможностей. Вот отчего.

– Вы же можете измениться, вы молоды, у вас теперь есть деньги. Вы можете учиться. А вы что сделали? У вас была мечта, мелкая, маленькая, такие мечты, наверное, бывают у мальчишек, которые занимаются мелким детским грехом по ночам, а теперь вы из кожи вон лезете, стараясь вести себя со мной прилично, только чтобы скрыть от самого себя, что мое пребывание здесь отвратительно, отвратительно, отвратительно...

Вдруг она замолчала. Потом говорит:

– Бесполезно. Вам это все что китайская грамота.

Я понял, говорю, мне не хватает образованности.

Она – чуть не криком:

– Что за тупость! Прямо извращенность какая-то. У вас же есть деньги, и, кстати говоря, вы вовсе не глупы, вы могли бы стать кем угодно. Только вам надо стряхнуть с себя прошлое. Убить в себе воспоминания о тетушке, о доме, где раньше жили, о людях, вас окружающих. Уйти от их влияния. Стать другим человеком.

Лицо ко мне подняла и смотрит сердито, будто все это так просто сделать, да я не хочу.

Ничего себе задачка, говорю.

– Смотрите, вот что можно было бы сделать. Вы могли бы... Могли бы коллекционировать картины. Я бы вам помогла, говорила бы, что и где искать, познакомила бы с людьми, которые рассказали бы вам о том, как собирают произведения искусства. Подумайте, сколько бедных художников нуждаются в вашей помощи. Вы могли бы их спасать, а не уничтожать несчастных бабочек, как какой-нибудь глупый мальчишка.

Бабочек коллекционируют и очень умные люди.

– Умные... Что в этом толку? А вот можно ли назвать их людьми?

Что вы этим хотите сказать? – спрашиваю.

– Если вы сами не понимаете, как я могу вам объяснить.

Потом говорит:

– Как-то так получается, что каждый наш разговор кончается поучениями; я начинаю назидать, говорить свысока. Вы всегда ухитряетесь сползти на ступеньку ниже той, на которую шагнула я.

Она иногда вот так меня отчитывала. Конечно, я прощал ей, хотя в тот момент было очень неприятно. Ей нужно было, чтоб я стал совсем другим человеком, я таким в жизни не смог бы стать. Ну вот, например, после того, как она сказала, что я мог бы коллекционировать картины, я всю ночь об этом думал; представлял, как я коллекционирую картины, и у меня огромный дом, и по стенам висят знаменитые картины, и люди приходят на них посмотреть. И Миранда, конечно, тоже тут. Но все время, пока об этом думал, знал, что это пустые мечты, что никогда я не стану коллекционировать ничего, кроме бабочек. Картины, они ведь для меня ничего не значат. Я бы их коллекционировал не потому, что мне этого хочется, так что и смысла не было бы этим заниматься. Вот этого ей было не понять.

Она еще сделала несколько моих портретов, очень неплохих, только в них было что-то такое, что мне не нравилось; она уже теперь не старалась придать рисункам внешнее сходство, передать какие-то приятные черты, а больше пыталась, как она говорила, передать характер, так что иногда изображала меня с таким острым носом, что любого мог проткнуть, или рот делала узким и противным, я хочу сказать, хуже даже, чем на самом деле. Я-то знаю, что я не красавчик. Я и думать боялся, что четыре недели подходят к концу, не знал, что же дальше, что может случиться, просто думал, ну, поспорит она, позлится, но я заставлю ее остаться еще на четыре недели; ну, я хочу сказать, я думал, все-таки она в моей власти, будет делать то, что я хочу. Просто жил изо дня в день, не планировал. Просто ждал. Даже был вроде готов, что вот-вот полицейские появятся. Как-то ночью мне приснился ужасный сон, вроде они пришли и я должен ее убить, прежде чем они в комнату войдут. Казалось, это мой долг, я его должен выполнить, а у меня вместо оружия только диванная подушка. Я ее бью, бью подушкой, а она все смеется. Тогда я прыгнул на нее и раздавил, а она затихла, а когда подушку поднял, она опять засмеялась, вроде только притворялась мертвой. Проснулся весь мокрый от пота, это в первый раз мне приснилось, что я кого-то убиваю.

Она заговорила об отъезде за несколько дней до конца срока. Все говорила, что ни одной живой душе не скажет, и, конечно, пришлось сказать, что я ей верю, но я знал, что, даже если она и в самом деле не собирается никому говорить, полиция или родители вытянут из нее правду рано или поздно. А она все говорила, что мы будем друзьями и что она поможет мне покупать картины и познакомит со всякими людьми и будет обо мне заботиться. Она была в те дни очень со мной мила; ну, конечно, не без причины.

Наконец роковой день (десятое ноября; одиннадцатое ноября был день ее освобождения) наступил. Первое, что она сказала, когда я принес ей кофе, может, мы устроим сегодня праздник, прощальный вечер?

А как насчет гостей? – говорю. Шучу, конечно, хотя не так уж легко было на душе, нечего и говорить.

– Только вы и я. Потому что... Ну, ведь мы благополучно пережили это время, правда? – Потом говорит:

– Только наверху, у вас в столовой, ладно?

Пришлось согласиться, выбора-то не было.

Она составила список, что купить в самом шикарном магазине в Луисе, и спросила, не соглашусь ли я купить херес и бутылку шампанского, и я, конечно, пообещал. Она была возбуждена и взволнована; я ее такой еще не видел. Думаю, я тоже был возбужден. Даже в тот день. Чувствовал себя так же, как она.

Чтоб ее посмешить, говорю, в вечерних туалетах, разумеется. А она отвечает, ой, жалко, у меня нет красивого платья. И мне нужно побольше горячей воды, вымыть голову. Я говорю, мол, куплю вам новое платье, только скажите, какого цвета и всякое такое, и я посмотрю, что в Луисе можно достать.

Странно, я так всегда был осторожен, и вот вам, теперь стою и краснею. А она улыбается мне и говорит:

– Да я давно знаю, что это Луис. На диванной подушке ярлык остался. А платье... мне хотелось бы черное, или нет, светло-коричневое... нет, подождите, я сейчас. – И пошла к своим краскам, смешала их, как раньше, когда хотела, чтоб я ей шарфик в Лондоне купил какого-то особого цвета.

– Вот такого цвета, простое, до колен, не длиннее, и рукава вот такие (нарисовала), или совсем без рукавов, что-нибудь вроде этого, или вот такое.

Мне всегда нравилось, когда она рисовала. Так быстро, легко, будто ей не терпится поскорее нарисовать то, что придумала.

Ну, естественно, мысли у меня в тот день были совсем не радостные. Всякий другой на моем месте составил бы план. Не понимаю, о чем я думал. Не уверен даже, что не думал о том, чтоб выполнить наше условие, хоть оно и было вырвано силой, а вынужденное обещание вовсе и не обещание, как говорится.

На самом деле я поехал в Брайтон и обошел там кучу магазинов; и вдруг в одном маленьком магазинчике увидел как раз то, что ей хотелось; сразу было видно, платье высший класс, и сначала они даже не хотели его продавать без примерки, хоть оно было как раз нужного размера. Ну, когда я шел к тому месту, где припарковал свой фургон, я прошел мимо другого магазинчика, ювелирного, и вдруг мне пришло в голову ей подарок сделать, может, понравится; а еще подумал, может, легче будет говорить с ней, когда дойдет до дела. В витрине, на черном бархате, лежало ожерелье – сапфиры с бриллиантами, в форме сердца; то есть я хочу сказать, ожерелье было так уложено, в форме сердца. Я вошел, оказалось оно очень дорогое, триста фунтов, я чуть было не повернулся, чуть было не пошел прочь, но потом более щедрая часть моей натуры одержала верх. В конце концов, деньги-то у меня есть. Продавщица его примерила на себя, оно и в самом деле выглядело красиво, не дешевка какая-нибудь. А она говорит, правда, камни мелкие, но все чистой воды и стиль викторианский. Я вспомнил, Миранда как-то говорила, мол, очень любит вещи в викторианском стиле, это и решило дело. Ну, конечно, начались неприятности из-за чека, продавщица не хотела его принимать, только я заставил ее позвонить в мой банк, она сразу запела по-другому. Конечно, если б я с ней говорил, как какой-нибудь дерьмовый лорд Фу-ты ну-ты, ножки гнуты, поспорить могу, она бы... Ну, у меня времени нет это здесь обсуждать.