Чингиз-Хан - Ян Василий Григорьевич - Страница 50

Слушая любимую песню, Чингиз-хан раскачивался и подпевал низким хриплым голосом. Из его глаз текли крупные слезы и скатывались по жесткой рыжей бороде. Он вытер лицо полой собольей шубы и бросил в сторону певца золотой динар. Тот ловко его поймал и упал ничком, целуя землю. Чингиз-хан сказал:

– После песни о далеком Керулене мою печень грызет печаль... Я хочу порадоваться! Ойе, Махмуд-Ялвач! Прикажи, чтобы эти девицы спели мне приятные песни и меня развеселили!

– Я знаю, какие песни ты, государь, любишь, и сейчас объясню это певицам... — Махмуд-Ялвач прошел степенно и важно к толпе бухарских женщин и пошептался с ними. — Итак, — сказал он им, — спойте такую песню, чтобы вы завыли, как потерявшие детенышей волчицы, и пусть старики тоже подвывают... Иначе ваш новый повелитель так разгневается, что вы лишитесь ваших волос вместе с головами...

Женщины стали всхлипывать, а Махмуд-Ялвач с достоинством вернулся на свое место около монгольского владыки.

Перед хором девушек выступил мальчик в голубой чалме и в длинном полосатом халате. Он повернулся к женщинам и сказал: "Не бойтесь! Я спою!" Он запел чистым нежным голосом. Песня его была грустна и одиноко понеслась по затихшей площади при потрескивании костров, фырканье коней и глухом рокоте бубнов.

Хор девушек жалобно простонал припев:

А за девушками все бухарские старики на площади подхватили отчаянным воплем:

Мальчик продолжал:

Снова хор девушек повторил припев:

И опять все бухарские старики отчаянным воплем подхватили:

Только один хорезмиец, Махмуд-Ялвач, сидел молча и косился на стариков, холодный и настороженный.

– Что поет этот мальчик? — спросил, еще всхлипывая, Чингиз-хан. — И почему так воют эти старики?

– Они поют так, как ты любишь, — объяснил Махмуд-Ялвач. — В этой песне оплакивается гибель их родины. А все старики стонут: "О Хорезм!" и плачут, что их былая слава пропала...

Темное лицо Чингиз-хана собралось в сеть морщинок, рот растянулся в подобие улыбки. Он вдруг захохотал, точно лаял большой старый волкодав, и захлопал большими ладонями по грузному животу.

– Вот это для меня веселая песня! Хорошо воет мальчишка, точно плачет! Пусть плачет вся вселенная, когда великий Чингиз-хан смеется!.. Когда я сгибаю непокорную голову под мое колено, я люблю смотреть, как мой враг стонет и молит о пощаде, а слезы отчаяния текут по его исхудалым щекам 107 ... Мне нравится такая жалобная песня! Хочу часто ее слушать... Откуда этот мальчишка?

– Это не мальчик, а бухарская девушка, Бент-Занкиджа. Она умеет хорошо читать и писать и потому ходит в чалме, завязанной так, как ее носят ученые писцы... Она была переписчицей книг у шахского летописца.

– Такая девушка — редкая пленница! Пусть она всегда поет свою жалобную песню на моих пирах, и чтобы все мусульмане при этом плакали, а я радовался! Мы приказываем всех взятых в Бухаре девиц раздать моим воинам, а эту девицу возить повсюду со мною.

– Будет сделано, великий!

Чингиз-хан встал. Сидевшие вокруг монголы разом поднялись и выплеснули недопитые чаши на землю "в честь бога победы".

– Я еду дальше, — сказал Чингиз-хан. — Подайте мне коня. Таир-хан останется в этом городе наместником, и все должны ему подчиняться.

Освещенный заревом костров и бледным светом полумесяца, Чингиз-хан поднялся на широкогрудого саврасого коня. Телохранители побежали между кострами к своим коням, которых стерегли бухарские старики, и через несколько мгновений вереница всадников, гремя копытами по каменным плитам, потянулась через площадь, взъезжая в темную улицу.

В монгольском войске был порядок, установленный Чингиз-ханом. Каждый всадник знал свое место в десятке, и в сотне, и в тысяче; тысячи воинов собирались в большие отряды, подчиненные воеводам, получавшим особые приказы от начальника правого или левого крыла войск, а то и от самого монгольского кагана.

Во все части улицы богатого, многолюдного города Бухары быстро поскакали монгольские всадники. С ними были посредники из бухарских стариков и переводчики-толмачи из мусульманских купцов, раньше торговавших в монгольских кочевьях. Эти толмачи кричали жителям, испуганно засевшим в своих домах, приказы новых владык города, а на перекрестках улиц появились "караулы" 108 , наблюдавшие за порядком.

Монгольский начальник города, Таир-хан, поселился в главной мечети, куда, во исполнение приказа Чингиз-хана, были созваны бухарские старейшины. Они представили подробные списки всех богатых жителей города, указали тайные склады припасов, раньше заготовленных для войска хорезм-шаха, равно и частные склады и лавки с ценными товарами.

Со всех концов города потянулись к главной площади навьюченные верблюды, кони и повозки. Напуганные жители привозили мешки с зерном, груды материй, одежд, ковров, ценные сосуды и другие продукты и вещи. Все это складывалось в мечетях, и от всего имущества отделялась третья часть для монгольского владыки, Чингиз-хана.