ПВТ. Лут (СИ) - Ульяничева Евгения - Страница 32

— Сука, — сказал отчетливо, языком ощупывая зубы. — Старая, уродливая, больная сука.

***

Хом Вепря — один из четырех Хомов квадрата Зверя — не отличался модерновостью и технократией. Особенностью Лута — Люта, как величали его вепровцы — было поддержание видового разнообразия и признание всех возможных и невозможных форм существования.

Гаер помнил зелень заливных лугов, холодные реки и прозрачные озера, на вкус отзывающиеся льдом и соленой травой. Небо было серым, редко солнечным, зима — снежной, с дымным призвуком. Его и младшую сестру растила мать. Сильная, очень высокая — макушкой под потолочную балку — женщина с бледными волосами и неулыбчивым ртом. От нее пахло кисловатой шерстью и молоком, а на ногах было двенадцать пальцев. В любую погоду она повязывала лоб и редкие тонкие волосы спряденной некрашеной полоской.

— Потому что у мамы рожки болят, — по секрету сообщала Молли и смеялась глазами, поди разбери, правда или выдумка.

Молли, сестренка. Она пошла мастью в мать, беленькая и ладненькая, с нежными продолговатыми глазами и тонкими певучими руками. Гаер, превосходивший ее на три года, любил девочку истово, до самоотречения. Даже когда выяснилось, что девочка не совсем в своем уме. Особенно тогда.

Странная, она говорила на одному брату понятном птичьем языке, и когда смеялась, прикрывала рот ладонью. Родилась зубастой, и мать кормила ее молоком, смешанным с грудной кровью. Вроде бесполезная, но скотина под ее руками круглела и плодилась, из двух тощих овечек и неуверенного в себе барашка скоро произошло крепкое стадо в десять голов. Молли пасла их сама, и в руки ни разу не брала ни хлыста, ни палки, разве что брат срезал ей ивовый прутик, для защиты от непокорных гусей.

Вот колоть скотину Молли наотрез отказывалась, каждый раз заливалась слезами и до ночи убегала в ближний лес.

Нравилось ей возиться в выкопанной на заднем дворе ямке. Ковыряла оттуда жирную глину, увлеченно лепила зверушек, людей и вовсе странных существ, плавно сочетающих в себе человеческую и животную натуру. Уродцев сушила на скудном солнце, и, если не забывала под дождем, тащила к себе. Глиной был забит весь низкий дом под заросшей мхом крышей. Мать ворчала, но фигурки не выбрасывала.

В одном Гаер был спокоен — как бы ни была пригожа его младшая сестра, замужество ей не грозило. Не было охотников брать за себя малоумную.

Гаер рос, чаще уходил в ближайший — день пути — город, куда гонял на продажу скотину, возил домашний сыр, битую дичь, рыбу и овощи-зелень. Возвращался с прибытком — язык ему Лут даровал без единой косточки, сбывал все влет, охотно заводил полезные знакомства. Обратно вез подарки. Матерел быстро, входил в силу — мать страшилась, что скоро на двор явятся рекруты. В то лето, когда на Хом свалился дикий вик, ему как раз сравнялось четырнадцать. Чужие тэшки не были за редкость в здешних краях, на пришелицу никто не обратил внимания.

Возможно, все обошлось бы в пару драк с местными, но, на беду, на глаза вику попалась Молли.

***

Потом Гаер вспоминал, и все не мог вспомнить свое имя, которое позабыл — как проглотил — когда вернулся домой, к остывшим телам родных. Дом, видимо, пытались подпалить, да ничего не вышло, ливень испортил пожару аппетит. Унесли и испоганили все, что смогли. Скотину забили, часть туш забрали, часть бросили так, валяться в месиве крови, грязи и навоза. Мать лежала там же, ей рассекли голову — от темени до подбородка, развалили череп. Сестру Гаер нашел на заднем дворе.

Долго сидел под дождем, до черной темноты разглаживая, распутывая свалявшиеся белые волосы. После копал могилы, ничего не чувствуя, кроме деревянной усталости.

Сунул в карман сестрину поделку, чудом не треснувшую под каблуками вика, и ушел. Больше на тот Хом он не вернулся.

***

Вик — именно в том, золотом составе — он нагнал не сразу. Больше шести лет прошло, прежде чем выходец с задника Лута, рыжий скалозубый юнец, за шутки-прибаутки словивший прозвище «Гаер», собрал под собой зверей, чьи имена вытвердил, чьи лица изучил — татуировкой на изнанке век. Крепкие парни, отважные наемники, они уже и думать забыли про тот случай на дальнем Хоме.

Тем лучше.

Гаер ни словом себя не выдал. Желание мести, злость, боль так перебродили в нем, так густо смешались, крепко спеклись, что страху и сомнениям не осталось места. Он ходил во главе вика больше года, жрал с ними с одного ножа, засыпал и просыпался у одного огня, а после, в пьяную ночь после удачного боя, вспорол животы всем до единого. Из каждого вытащил кишки — так предки завещали поступать с насильниками — завязал узлами друг с дружкою, в круг, облил молодым вином и поджег.

Люди горели долго, как сырой хворост, а умирали еще дольше. Гаер не дождался окончания бала — вырубился прямо на сырой земле, на пригорке, откуда наблюдал, запивая воющие крики и плотный дым горелого мяса огненными глотками из фляги. А когда очнулся — к небу тянула острые, еще влажные от крови зубы новорожденная Башня, вылупившаяся на месте пала трупов.

...позже, формируя свое взрослое тело, Башня высушила и пожрала Хом, на котором поднялась. Образованием она была плавающим, кочующим, и пристать могла к любому Хому. И не было Хома, способного ей противиться.

Гаер подогнал, прогнул под себя Уйму. Если прежде не было над Князьями единого правила, единого правления, если прежде каждый сам себе был закон и сила, то Башня все изменила.

Рыжий арматор обрушил уклад. Башня дала ему силу не только орудийную — справила бойцов. Манкуртов. Бивней верных, единственно ему преданных. Манкуртизация лишала новиков памяти о прошлом. Башня становилась их настоящим и будущим.

Первую дружину Гаер выгреб из отчаянных резчиков по мясу, шанти. Затем уже брал себе тех, кто попадал под программу о жилой емкости — из излишков, приплода нерадивых родителей. Таким одна дорога была, в смерть. Арматор же давал выбор: под Башню идти, манкуртом делаться, или на органы-гематоген.

Большой любви к Башне и арматору ея, рыжему Гаеру, у Уймы не случилось. Сперва, как водится, боролись порознь, каждый со своим средством подступался, желая урвать себе Башню, силу ее; а когда додумались объединиться, одним фронтом выступить, уже поздно было.

Башня выросла.

***

Если бы Гаер верил в справедливость Лута — а он не верил — он бы решил, что вот и сбылось, Молли вернулась. Их имена были даже созвучны, Лин и Молли, как будто песня Хома Вепря. Первый, чужой ему ребенок, так же зевал, морща нос, краснел легко и тонко, творил увлеченно, покусывая карандаш и костяшки пальцев, от его затылка смутно пахло красками и чем-то фруктовым, сладким. Увидев его впервые, Гаер слегка поехал. Выцарапал парня у Оловянных, разорил гнездо, нарушив негласное соглашение Башни и Эфората.

Забрал себе.

А теперь — по справедливости же все, по справедливости — Лина забрали у него.

Из дома. Из логова. Из рук.

Надо вернуть.

Глава 10

10.

У Нила, прозванного Крокодилом — не за красивые глаза, не за калечные руки — никогда не было беспросветно черных дней. Нил был оптимистом. Гребаным оптимистом, как говаривали его дружки. Скучать ему было скучно.

Он находил хорошее в любом дерьме, а уж дерьма в его жизни откровенно хватало.

Хорошее дерьмо. Хорошая жизнь.

С такой бандурой не побегаешь, да, Нил? Кивали на виолончель.

Такой инструмент, с притворным вздохом отвечал Крокодил, выразительно заводя большие пальцы за шлевки и покачивая бедрами.

Собеседники в охотку гоготали.

Хом Равенна был многолюдным и многословным, слоеный слоновий пирог. Ему нравился Крокодил, а Крокодил испытывал самые теплые чувства к нему. Жаль только, что на все взаимные ласки оставалось так мало времени.

Нил приметил за собой, что, когда смерть начинала дышать в затылок, он машинально — и безрезультатно, конечно — искал взглядом часы.