Российские спецслужбы. От Рюрика до Екатерины Второй - Телицын Вадим Леонидович - Страница 33

Думается, что Е. Анисимов прав в своем утверждении о некровожадности Петра, все-таки в его душе и поступках шаг за шагом верх брали европейские манеры поведения, которые, волей-неволей, вытесняли желание применять исключительно жестокие меры воздействия на потенциального противника[195].

Но стоит согласиться с другим исследователем:

«В делах сыска, как и во многом другом, Петр часто проявлял свой неуравновешенный характер, им подчас руководил не хладнокровный расчет, а импульсы его необузданной натуры.

Год за годом, не переставая, работал петровский политический сыск, и перед нами неизбежно должен встать вопрос: на основании каких законов вел он следствие и выносил судебные приговоры, каким судом судил своих подданных царь Петр? Великий государь, как правило, он и великий законодатель, так учит история, так думали и современники Петра»[196].

Да, и это действительно так: царь сам писал законы, сам решал для себя придерживаться их или нет, и сам, по сути, следил за тем, как они исполняются. Добавим сюда еще и особенности характера российского императора и получим полную картину участия Петра в следствии и допросах, а также его роль при разработке основных уголовно-процессуальных принципов[197].

О. Чайковская, рассуждая о годах правления Петра Великого, приводит интересную историю, почерпнутую у известного историка В. Н. Татищева:

«Однажды в Петербурге на пиру, — рассказывает историк В. Н. Татищев, современник Петра, — граф Мусин-Пушкин, когда разговор зашел о царе Алексее Михайловиче, стал восхвалять Петра в ущерб его отцу. Петр счел это для себя оскорбительным и обратился к князю Якову Долгорукову: „Вот ты больше всех меня бранишь, — сказал он, — и так больно досаждаешь мне своими спорами, что я часто едва не геряю терпения; а, как рассужу, то я вижу, что ты искренне меня и государство любишь и правду говоришь, за что я внутренне тебе благодарен; а теперь я спрошу тебя, как ты думаешь о делах отца моего и моих, и уверен, что ты нелицемерно скажешь мне правду".

Князь стал по привычке разглаживать свои длинные усы и в ответ произнес длинную речь, для нас исполненную большого смысла.

„На вопрос твой нельзя ответить коротко, — сказал он, — потому что у тебя с отцом дела разные: в одном ты больше заслуживаешь хвалы и благодарности, а в другом — твой отец“.

Речь шла о самом важном:

„Три главные дела у царей: первое — внутренняя расправа (правовое разбирательство) и правосудие; это ваше главное дело. Для этого у отца твоего было больше досуга, а у тебя еще времени подумать о том не было, и потому в этом отец твой больше тебя сделал. Но когда ты займешься этим, может быть, и больше отца сделаешь. Да и пора уж тебе о том подумать. Другое дело — военное. Этим делом отец твой много хвалы заслужил и великую пользу государству принес, устройством регулярных войск тебе путь показал; но после него неразумные люди все его начинания расстроили, так что ты почти все вновь начинал и в лучшее состояние привел. Однако, хоть и много я о том думал, но еще не знаю, кому из вас в этом деле предпочтение отдать; конец войны прямо нам это покажет. Третье дело — устройство флота, внешние союзы, отношения с иностранными государствами. В этом ты гораздо больше пользы государству принес и себе чести заслужил, нежели твой отец, с чем, надеюсь, и сам согла-сишься“».

Конечно, речь Долгорукова в изложении Татищева слишком логично выстроена и красиво изложена, чтобы быть во всем достоверной, но, похоже, что в действительности так все и было — и пир, и спор о царствовании Алексея Михайловича, и обращение царя к Долгорукову (к тому же речь этого правдолюбивого царедворца отвечает требованиям и правдивости, и осторожности). Но для нас тут важно другое: люди той эпохи ясно понимали, что самое главное в деятельности царя — это утвердить в стране справедливый и незыблемый закон, обеспечивающий мир и порядок. Российское законодательство со времен Петра находилось в самом плачевном состоянии, Уложение царя Алексея Михайловича, составленное в 1649 году комиссией из нескольких бояр и утвержденное Земским собором, устарело, кажется, уже к моменту своего появления. С годами копились все новые и новые законы, изданные разными правителями и друг другу противоречащие, необходим был новый свод законов. Петр это, конечно, понимал, не раз предпринимал попытки создать комиссию по составлению нового Уложения, и каждой из них он давал умереть естественной смертью. Вопросы права царя не интересовали, работа законодателя его не привлекала. (Правовые основы российского государства закладывает не он.) Преображенский приказ судил вне закона[198].

Исследователь считает, что самое важное в деятельности Петра Алексеевича определялось наличием свода законов (нового Уложения), согласно которому должна была выстраиваться деятельность всей административной машины, и, в первую очередь, спецслужб, обеспечивающих правопорядок и безопасность всего государства. Да, Петр действительно неоднократно принимался за реформирование (намереваясь, каждый раз дойти до конца) Уложения 1649 года. И все попытки, как отмечает автор, заканчивались, ничем. Почему? На этот вопрос ответа нет. О. Чайковская, правда, подчеркивает: вопросы права оказывались столь не в русле интересов царя-реформатора, что они быстро ему надоедали, и он отправлял все проекты новых кодексов в архив. А Преображенский приказ действовал и без всяких ссылок на законы (и это, по всей видимости, Петра вполне устраивало)[199].

А, может быть, сыграло свою роль влияние именно спецслужб, и, в первую очередь, самого Преображенского приказа? Ведь спецслужбы были едва ли не любимым детищем (после флота) царя Петра Алексеевича. И ограничивать их деятельность рамками законов Петр не желал, тем более, если учитывать постоянный страх императора перед мифическими заговорами против него. А уж про внешнюю разведку и говорить нечего, здесь Петр все отдавал на откуп тем, кто добывал для него необходимые ценности. Дипломаты-разведчики сами определяли, как и какими методами им лучше всего действовать. Не известно, мне, по крайней мере, ни одного случая, когда бы Петр распорядился отстранить от дел и отдать под суд кого-либо из спецслужб. Такого просто, в принципе, быть не могло[200].

В то же время «Петр нередко ошибался в людях, что особенно заметно в деле Мазепы, которому слепо доверял и был глух ко всем доносам на него, многие из которых подтверждались фактами: гетман давно встал на путь измены русскому царю.

Петр и его окружение высоко ценили Мазепу (за исключением, пожалуй, одного человека, выражавшего ему недоверие, — А. Д. Меншикова). Царь даже наградил гетмана высшим государственным орденом Андрея Первозванного, причем Мазепа был вторым, кто получил в России это самое высокое отличие (после генерал-фельдмаршала Ф. А. Головина).

Но Петр выдавал доносчиков на Мазепу самому же гетману, который их казнил. Даже накануне перехода Мазепы к шведам Петр сообщал гетману, что ложные доносчики на него — Кочубей и Искра — арестованы. Согласно легенде, единственным выводом Петра I, попавшего с этой историей впросак, была знаменитая сентенция: „Снявши голову, по волосам не плачут“. Екатерина II в разговоре с потомком Искры выразила сочувствие судьбе его несчастного предка, на что потомок Искры дерзновенно ответил государыне, что, мол, монарху надобно лучше думать перед вынесением приговора, ибо голова — не карниз, заново не приставишь.

Но Мазепа все же изменил. Глубоко потрясенный этим коварством, Петр дважды обращался с письмом к турецкому султану, а затем и к Карлу XII о выдаче Мазепы. Однако, несмотря на все возможные усилия, добиться этого не удалось, тем более что вскоре (1709 год) бывший гетман умер в изгнании»[201]-