Проклятие рода - Шкваров Алексей Геннадьевич - Страница 76

- За мной прибыл, Иван Юрьевич? – Голос монахини звучал по-прежнему спокойно и даже ободряюще.

- Велено в Каргополь тебя отвести, в Успенский монастырь. – Вновь опустив голову, глухо произнес Шигона.

Новость восприняла спокойно.

- Скажи мне, ее это воля?

Поджогин молчал, не поднимая головы.

- Да что я спрашиваю, вестимо ее… А скажи еще, как детки Василия? – У самой сердце замерло в ожидании ответа. Что хотела услышать?

Шигона заколебался, помедлил чуток, но ответил – буркнул:

- Растут. Слава Богу, живы, здоровы…

- А мне сорока на хвосте принесла, что младшенький нездоровым родился… немым?

- Великий князь Иоанн Васильевич в здравии пребывает… - Выдавил из себя Поджогин. Про младшего, Георгия, промолчал.

- Проклят их род, Иван Юрьевич, проклят… - певуче произнесла сестра София, улыбаясь блаженно, - самой Богородицей проклят… - к образу повернулась, перекрестилась быстро и вновь посмотрела на дворецкого.

Шигона смутился. Не знал, что сказать.

- Не печалься! В Каргополь, так в Каргополь. Что там, что здесь, Богородица со мной. Не так ли? – Опальная княгиня выглядела безразличной.

- Так! – Кивнул дворецкий.

- Тогда исполняй, что велено! Ступай покамесь, собраться мне надобно. – Шигона кивнул головой, соглашаясь, и с радостью выскочил из кельи, выдохнул шумно за дверью:

- Прости, Господи, грехи мои тяжкие…

Только упрятали Дмитровского князя в темницу, а Соломонию – сестру Софию в Каргополь, как через месяц пожаловал младший брат покойного Василия – князь Андрей Старицкий. Сорок дней выжидал после смерти, теперь удел свой увеличить захотелось ему. Город Волок затребовал. Отказали. Обиделся князь. Укатил в свою Старицу. А тут как на грех литовцы навалились, слабину в государстве почуяв. Призвали было Старицкого князя с войском его удельным влиться в великокняжескую рать, отмолчался, ни одного воина не дал.

Ну и кто плечо княгине подставит? Только он, Ванечка, голубь сизокрылый, что воркует сладко по ночам на ухо, он - сокол ясный, что летит сразу на всех врагов, готовый уничтожить любого, кто ей угрожать осмелится. А за ним братья, сродственники. Они и сейчас родней фамильных Глинских стали. Дядю уж как она уважала, да забыл старый муж, что ныне не племянница перед ним, а государыня, княгиня великая, старшинство, видишь ли, в думе не поделил с ее Иваном. Поучать вздумал, голос повышать, да в самое больное ткнул, любовь долгожданную и выстраданную блудом посмел назвать! Дурак старый! Коль сердце женское с нутром всем одному мужчине отдано, коль ответ ласковый и благодарный получен, попробуй, сунься кто, и палача не надо, сама разорвет на части. Вскипела в миг в Елене обида жгучая.

- Ты мою любовь блудом назвал? – Прошипела княгиня, побледнев от гнева. Ноздри тонкие затрепетали, глаза не огнем, сталью холодной блеснули. Стоял перед ней набычившийся раскрасневшийся в запале дядя, крепкий сложением, да не духом. Нечто надеялся, старый, что его сторону она примет, коль посмел любовь ее тронуть и оскорбить. Смотрел исподлобья, да снизу, как всем холопам положено. Может и хотел взлететь, чтобы с высоты громы метать, да не даны ему крылья орлиные. А если и думал в мыслях, что выросли они у него, так куриными оказались, похлопал, покудахтал, чуть поднялся и вся дородность на землю тут же рухнула. Она хоть и сидит перед ним, а все выше, и летать ей не надо, и так с небес смотрит, с трона Васильева, ибо – государыня. Сказать еще что-то силился старый князь. Не дала. Каблучком пристукнула:

- Молчи! Из темницы тебя вытащила, эк ты, дядя, за доброту мою отплатил. На одну доску с вавилонскими девками поставил великую княгиню? Вот тебе мое слово в ответ – откуда вышел, туда и отправишься. Обратно. Эй, люди! – Хлопнула в ладоши, выскочили сыны боярские с бердышами, навалились. Натужился Глинский, хотел было крикнуть еще что-то обидное, но как пузырь проколотый сдулся в миг и обмяк. Понял, что конец это. А может, кто из слуг ткнул ему, куда надо, твердым обухом. В думе после объявили, что к заговору князь Михаило Глинский причастен, на государеву власть покушался. Бояре переглянулись, но одобрили. За дядей и всю родню свою отодвинула. Не опала, но и не у двора более.

Нет! Только Ваня, только на Оболенских надежда. Сестра их Челяднина за сыночками приглядывает, а мы тут пока сообща с боярскими крамолами разберемся. Иван Шигона верен, как пес. Сколько раз и муж покойный налагал на него самые трудные поручения, нередко опасные и грязные. Сам порой вызывался, на себя грех брал, чтоб лицо и великого князя и государства чистым оставалось. Есть еще Михаил Юрьевич Захарьин, старый ее друг, правда, года уже не те, сдавать стал сильно. Измена сродственника его, окольничего Ляцкого, посланного в Серпухов полки против Литвы готовить, а вместо того к Сигизмунду с сыном сбежавшего, сильно подкосила боярина.

И началось - сперва князья-девери, бояре, дядя… Тут, как на грех, литовцы киевского воеводы Немировича вторглись на северские земли, жилища, посевы жгли, скот угоняли, людей убивали, насиловали, в рабство уводили. Добрались до Чернигова, но князь Федор Мезецкий к стенам приблизиться не дал, огнем отразил первый натиск, а ночной вылазкой отбросил литовцев прочь. Одновременно другая вражеская рать под водительством князя Вишневецкого вышла на Смоленск, но воевода Никита Оболенский отбился удачно, хоть сил у него было маловато. Войска дополнительно стали собирать под Серпуховым и Коломной. Только обошлось, только первый удар отразили, как князь Семен Бельский вместе с Иваном Ляцким измену удумали и к полякам переметнулись из-под Серпухова. Пришлось главного воеводу Ивана Бельского, что в Коломне стан войсковой учреждал, да князя Ивана Воротынского со всей семьей брать. Первого – в темницу, других в Белоозеро, в ссылку. Женой Воротынского была Анастасия из рода Захарьиных, от нее трех сыновей имел – Владимира, Михаила и Александра. Бельский – за брата поплатился, семья Воротынского – за Ляцкого, тестем Анастасии Захарьиной приходившегося. Слег от этой напасти Михаил Юрьевич Захарьин, лишь изредка теперь в думе появлялся, или сама Елена к нему за советом посылала.

Становилось все тревожнее. Отовсюду с границ вести шли дурные. Литва открыто воевать начала, Крым и Казань настораживали. По весне Москвой озаботились – Кремль тесноват стал из-за многолюдства жителей, надобно стену новую возводить, но сперва ров копать начали. От Неглинной, вдоль посада с купеческими лавками через Троицкую площадь и Васильевский луг до самой Москвы-реки. Людей нагнали множество, за месяц управились, чтоб в следующем году стены заложить новые.

Одни ров копали, другие в поход собирались. Следовало отмстить литовцам. По осени московские полки выступили с главными воеводами Михаилом Горбатым и Никитой Оболенским. Передовой полк любимец Еленин повел. Если в думе за старшинство состязался, то на бранном поле никогда. Неинтересно ему всеми полками руководить, сердце храброе в бой самолично рвалось. Да и ссора промеж полюбовников накануне вышла. Была, была одна червоточина, тлела в сердце Еленином, жгла угольком ревности – женат ведь ее Ванюшка, да и детки у него. Знать, не только с ней одной ложе делит, не ей одной ласки достаются. Нет, нет, да прорывалось наружу, впивалась Елена коготками в белую кожу, оставляя следы глубокие, до крови. Он терпел боль, отшучивался, если видел, что гнев государыни серьезен и опасен. Норовил сбежать куда-нибудь, лишь бы перед бабой не оправдываться. Война причина самая подходящая, и ревность бабья сразу на страх за любимого меняется.

- Эх, и он меня бабой считает… - смахивала слезу накатившихся обиды, ревности, боли расставания и опасения за жизнь любимого одновременно. – А что? Так оно и есть. Баба я самая обычная, хоть и правительница… Мне любви, да ласки хочется… И почаще… Уехать бы куда… - мечталось, - чтоб никто, ни один боярин или воин или смерд, счастью не мешал. В терем высокий, что на острове дальнем, средь синих равнин морских стоит, с одной стороны рощами цветущими окруженный, с другой песками белоснежными, с третьей полями душистыми… И не видеть, не слышать ни о литовцах, ни о татарах, боярах, братьях Васильевых, лишь они с Ванечкой, да детки малые…