Не спешите нас хоронить - Фарукшин Раян - Страница 23

— Зря хлеба нет.

— Сухари — это тот же хлеб, но шоколад — это круто! — я закинул в рот аппетитный квадратик и, растягивая удовольствие, медленно раздавил его языком о нёбо. — Кофейный вкус. А я уже год кофе не пил, забыл уже, что это такое — кофе. Вот бы щас чашечку кофе!

— Закрой рот — трусы видно!

— Да, размечтался тут, фантазер, — засмеялся Сосед.

— Да-а, кофе — божественный напиток, но и водка сейчас не помешала бы. Сколько её, дуру, не пей, всё мало! Течёт по горлу, течёт, а дотечь не может… И всё же, пацаны, для русского народа — именно водка — национальный напиток. И даже если бы она железной была, всё равно мы бы её грызли и грызли, до последнего зуба! — пожал плечами Ча-ча. — Слышь, братва, кончай сидеть, айда, пошли. Время идёт, его у нас все меньше, а градусов в горле ещё ни-ни. Пошли-пошли, водки надыбаем, а всё прочее — потом. А то я так, порожняком, долго не смогу!

После принятия спиртного, любого тянет на приключения, а тем более разгорячённого вооруженного российского солдата. Без всяких колебаний, мы тотчас согласились с предложением Ча-чи и отправились на поиски недостающих сорока градусов.

Через дорогу начинался частный сектор. Несколько раз мне уже приходилась бывать в частном секторе: аккуратные, ровные, добротно сложенные кирпичные одно и двухэтажные дома, обязательно окружённые высокими двухметровыми каменными или деревянными заборами. Крыши, в основном, ладные, из нержавейки. Во дворах все хозяйственные постройки просторные и из хорошего стройматериала. В каждом втором дворе — машина. Внутри домов — чистота и уют, полно бытовой техники, огромных цветных телевизоров, японских видиков и музыкальных центров. Подвалы, а их подвалами язык не поворачивается назвать, настоящие подземные комнаты — благоустроенные, с мягкой мебелью, большим запасом продуктов питания и разного повседневного шмотья. В таких подвалах можно неделями жить, не вылезая. Что и говорить, в российских городах подобных мировых домов мало, только у ворюг — «новых русских», а в деревнях, так вообще, о таких домах наши крестьяне и мечтать не смеют, бесполезно. Для нас видики и огромные телики с плоскими экранами — несбыточная мечта, роскошь, а для большинства нохчей-грозненцев — обычное дело. Откуда только они деньги на всё это находили?

Получается, хорошо чечены жили до войны. А теперь что? Половина того, что было, уже порушено, пожжено, разграблено и растоптано. А ведь войне ещё конца и края не видать, а значит, всё остальное тоже разломают и растащат, и не «российские агрессоры», а свои братья-боевики, «для бесконечного продолжения» однажды начатого дела — «священного газавата против неверных кафиров».

Два ближних к нам дома разрушены до основания, только фундаменты каменные остались. Были дома — нет домов: здесь, вероятно, авиация наша постаралась; следующие два — с дырами в заборах и со снесёнными воротами, без крыш, без окон и без входных дверей. Там — сто процентов — ничего ценного, тем более — водки, давно нет. Даже несколько молодых деревьев в огородике перед домами снесены и затоптаны бронемашинами. Да, деревья на войне страдают не меньше людей.

Проходим мимо ещё нескольких обстрелянных и поцарапанных домов, сворачиваем влево, в проулок. Врезаемся в спешащую навстречу нам троицу.

Женщина, лет тридцати, в потёртом коричневом пальто до колен и коричневом платке, держит под правую руку сгорбленную старушку в чёрной кожаной куртке и тёмной шали, под левую — маленького, хлюпающего носом мальчишку, лет пяти.

Натыкаемся друг на друга так, что чуть лбами не ударяемся. Секунд десять стоим вплотную, молчим, изучаем друг друга глазами.

Мальчик, внимательно осмотрев нас — грязных, полупьяных и усталых, дёрнул женщину за руку, затопал ножками и громко заплакал:

— Ма-а-а!

Ча-ча, выпучив глаза, наклонился к мальчишке и пригрозил автоматом:

— А ну, сопляк, тихо!

— Не плачь, сынок, не бойся! Это наши, русские солдатики. Видишь, как они устали, наверно есть хотят, а ты — плачешь. Не надо, — женщина ласково прижала мальчика к себе, — не плачь, это же наши, они нас не тронут.

— Что вы тут ходите? Тут нет никого! Или вы пожрать захотели? Что вас, ваш Ельцин совсем не кормит? Где ваши походные пайки? Нету? И вы по домам побежали, как тараканы? — схватилась за цевьё автомата Ча-чи старушка.

— Что? — глаза Ча-чи едва не вывалились из орбит. — Кто это тут воняет?

— Нас будете грабить? Русских будете грабить? Алкаши вы, а не солдаты! — отрицательно мотая головой, старушка взревела ещё громче, тряся перед нашими лицами своим маленьким кулачком и срываясь на крик. — Только и можете, у мирных граждан еду отнимать, да деньги трясти!

— Мама, не надо! Не шуми, пожалуйста, не надо! — запричитала женщина и заплакала. — Мама, что же ты так? Что ты их…

— А что? Нажрались, сволочи, как свиньи, да бродят тут, корчат из себя воинов-освободителей! Совсем забыли, чем солдаты заниматься должны! Если воевать не умеют, если не могут чеченов энтих, бандитов победить, то хотя бы погибнуть достойно, как божьи люди, как настоящие солдаты своего Отечества, они могут?

Старушка повернулась к Соседу:

— Можете, или нет? Или надо обязательно нажраться до поросячьего визга и детей ходить-пугать, а?

— Тихо, мать, не галди! Русских никто обижать не собирается! Идите, как шли, своей дорогою, а мы пойдём своею, — наклонившись к старушке, вежливо произнёс Сосед. — Идите, с Богом, идите!

— Ишь ты, грабить! Дура старая! Мы защищать её приехали, за хер знает скока километров приехали! Дура, ещё за автомат дёргает, — кипел Ча-ча. — Ай, да пошли вы все, вам ни хрена не понять, каково нам здесь!

Мы свернули в следующий проулок. В глаза сразу бросился трёхэтажный особняк из красного кирпича. С виду — нетронутый. И забор целый, высокий, прочный, из листового железа. Я предложил проникнуть туда. Сосед посмотрел повнимательней и возразил:

— Не верю, чтоб такой дворец просто так бросили. Минимум — он заминирован. Лучше пойдём туда, куда Ча-ча скажет. Он же у нас спец, с чутьём.

— А пойдём мы — туда! — Ча-ча указал на соседствующий с коттеджем обычный сельский домик. — Там точно что-то есть!

Подбегаем к деревянному забору, оглядываемся. Никого не видно и не слышно. Можно действовать. Улыбаюсь, как дурак. Сосед сосредоточен. Ча-ча начинает отсчёт. На счёт «три», пинком открываю калитку и забегаю во двор. Обгоняя меня, Сосед мчится к двери. Дверь оказывается приоткрытой, и Сосед сходу забегает внутрь. Я и Ча-ча — следом за ним. Узкая веранда, заставленная подгорелыми кастрюльками и сковородками, затем тесная прихожая, забросанная грязной обувью, потасканными нестиранными штанами, кофтами и рубашками. На узкой тройной вешалке — фуфайка, фетровая шляпа, драповая кепка и голубая детская болоньевая куртка с капюшоном. Когда я был маленьким, у соседской девочки была такая же куртка и, заигрывая, ей в капюшон я всегда подбрасывал снежки.

— Осторожно, за растяжками смотри! — шепчет Ча-ча.

— Есть кто дома? Хозяева? — Сосед вытаскивает из кармана гранату. — Считаю до трёх! Потом бросаю в зал гранату! Раз, два, три!

Тишина. Похоже, никого нет, но Сосед, стоя с серьёзным лицом, всё ещё держит эфку в руке:

— Бросаю!

— Никого нет, айда, проходим! Усман — ты за мной, Сосед — охраняешь выход! — забирая из рук Соседа гранату, приказывает Ча-ча.

И в зале, и в спальне чисто, прибрано. Из дома ничего не вынесено, все пожитки на месте. Похоже, что люди ушли два-три дня назад, но ничего с собой не взяли. Просто оставили. Кому? Открываю холодильник. Старый, пожелтевший от времени, овальный холодильник «Мир». Там кусок размороженной курицы, литровая банка прокисшего молока, солёные огурцы в трёхлитровой банке, две консервы. Водки нет. Закрыв холодильник, замечаю иконку на полочке в углу кухни.

— Пацаны, здесь русские живут!

— А мы, чё? Мешаем что-ль кому? Ща уйдём! — кричит из зала Ча-ча, поднимая за ручку дверь в полу. — Посмотрим подвал и уйдём!