Не спешите нас хоронить - Фарукшин Раян - Страница 18

Счастье затишья длилось недолго, и дух, не дав мне и секунды тишины, снова схватился за пулемёт. Он заставил меня тяжело дышать, покрываться испариной, подпрыгивать и бежать зигзагами. И я делал это с радостью. Не чувствуя ног, вытаптывая замысловатые петли и проклиная своё тупое безумие, я пьяным вороном летел к небольшой неровности поверхности планеты Земля.

Не дожидаясь тёплого поцелуя смерти и не добегая нескольких шагов до воронки, с ходу скакнул вперёд. Полёт был коротким. Ударившись коленями, локтями и лицом о щебень, я вспомнил вкус жизни. Кровь во рту, сладкая, как малиновое варенье и красная, как моя кровь, она и была моей кровью. Я разбил верхнюю губу, прикусил язык, поцарапал нос, но не словил пулю в грудь. Отсутствие железа в моей груди — вот главный плюс моей сегодняшней утренней пробежки на прочность.

Скатившись на дно, в самый центр воронки, я вжался в гравий.

Я вжимался изо всех сил, стараясь стать маленьким незаметным комочком земли, я вдавливался до боли в груди. Я притачивался, притирался и приклеивался. Я хотел стать водой, чтобы просочиться сквозь камни в песок и исчезнуть под землёй. Я хотел стать червем или кротом, чтобы забуриться под камни и притихнуть. Если бы у меня было одеяло, я бы укрылся с головой, как в детстве, и мне стало бы совсем не страшно. Но одеяла у меня не было.

Немного отдышавшись, приподнимаю голову и шарю глазами по сторонам. Так, продираться сквозь плотный огонь пулемёта ко мне на помощь пацаны не спешат. Так, пулемёт теперь работает с крыши коттеджа и сектор обстрела у него по прежнему идеальный, но площадь передвижения самого стрелка заметно сужена пределами перегородок, и выхода ему оттуда нет. Значит он — смертник, и если у него нет напарника, то его без труда можно достать сзади, не прибегая к лобовому штурму и людским потерям. Надеюсь, пацаны сами об этом догадаются, и не будут ломиться напролом через стены.

— Усман! Э, Усман! Ты можешь вызвать огонь на себя? — словно прочитав мои мысли, кричит из-за забора Ча-ча. — Отвлеки его от нас, покажи ему, что ты жив! А ты жив?

— Если ты не перестанешь орать, скоро окочурюсь тут! — оторвав голову от земли и приподняв автомат над краем воронки, я отправил короткое сообщение в сторону пулемётчика.

Пацаны, неужели вы не догадываетесь, что это и есть моё прикрытие!

Не знаю как до пацанов, а до духа сразу допёрло, что я жив, и он с нетерпением обрушил на меня новый град огня.

Хрен знает, почему боевик мазал, по моим подсчётам, я уже должен был встретиться со своим ветераном-дедом у ворот рая, или, по крайней мере, киевской котлетой жариться на сковороде зла, а я всё валялся в дерьме под пулемётными очередями. Нонсенс! Он не видит меня что ли? Мазила!

— Ммм! — отдавая себя власти страха, я сжал зубы. Подбородок мой задрожал, я задержал дыхание и едва не задохнулся. — Ммм! — распахнув рот, я снова набрал полные лёгкие воздуха и, не желая мириться с неизбежностью гибели, решил действовать. Надо действовать, надо доползти до фундамента этого уродского дома. А дальше по обстановке, война план покажет.

Медленно, не дыша и не открывая глаз, я, всего на несколько сантиметров, пододвинулся к краю воронки. Отдохнув, осторожно пошевелил животом и, подталкивая туловище локтями, преодолел ещё пару сантиметров. Медленно, но верно.

Пули щёлкали у самой головы. Осыпая меня брызгами мелкого щебня, смерть пела мне свою любимую песню смерти. Она солировала. Я слышал, слушал, и понимал: скоро последний куплет, ещё чуть-чуть, и мне капец!

Как мне хочется провалиться сквозь землю и остаться там навсегда! Остаться живым! Я замираю. Страх, свистнув рикошетом у уха, поборол надежду на жизнь, и я почти смиряюсь с неизбежностью скорой кончины. Всё равно, мы все умрём, рано или поздно, умрём. Все умирают. А раз так, то какая разница, как и где. Здесь и сейчас?

Нет, вот уж нет! Мне только двадцать, я даже не успел познал жизнь, как я могу познать смерть? Я еще не готов! Я должен жить!

Свиста я не услышал, мина легла несколько левее, но я почувствовал волну тёплого воздуха, прокатившегося над спиной. Меня осыпало землёй и камнями. Тонкий острый камешек кровожадным комаром впился мне в шею. Больно. Откуда шмальнул миномёт? Разрывая ржавым свистом перепонки, пролетело и долбануло ближе к дому ещё две мины. Стреляют наши! Идиоты! Здесь же я! Не хватает мне тут погибнуть смертью храбрых от этих служаков-полудурков! Поддали, наверное, по кружке для храбрости, и полезли вперёд. Идиоты! Хотя, я и сам не лучше. Сам не совсем трезвый. А как тут оставаться трезвым, когда всё вокруг глубоко нетрезвое и нелогичное?

Затекла шея. Повернув голову и придавливая правой щекой жидкую гущу глины, устроился поудобнее. Чёрт, холодно! Подышав на ладонь и похрустев костяшками пальцев, стираю с лица грязь и, массируя отёкшую щёку, задеваю локтём что-то вязкое и липкое. Что? Отодвинув от лица массу камешек, щепок и веток, улучшаю видимость. Чёрт!!! Я не один в этой воронке! Чёрт!!! Рядом, без одной ноги и головы, рассеяв вокруг себя ошпарки мяса и крупные крошки костей, лежал обезображенный двухсотый! Я даже не сразу понял, что это такое. Чёрт, двухсотый! Разодранный, обожжённый и оставленный на обглодание собакам.

Тупыми глазами осматривая труп снова и снова, определяя всё новые и новые детали его смерти, вдруг пугаюсь, что это я сам. В моём домашнем зеркале. Я — труп!

Чёрт, если я немедленно не выберусь отсюда, так со мной точно и станет, я стану им, холодным, безразличным, ничейным трупом! Меня накроет миной, порвёт пополам и засыплет щебнем, а мама получит от военкома письмо, что сын её пропал без вести или хуже того, дезертировал, стал СОЧником, предателем, изменником Родины. Для неё, бывшего советского гражданина и патриота, это станет шоком, последней каплей. Она так и не знает, что я на войне. Она сейчас сидит дома, пьёт чай с вишнёвым вареньем и смотрит новости по нашему старому чёрно-белому телеку. Сидит и думает, что не повезло матерям, дети которых воюют в Грозном, и что так хорошо, что её улымка сейчас на учениях в Свердловске. Она пьёт чай, смотрит на меня по телевизору, и думает, что меня там нет! Кто-то стучит в дверь. Выглянув в окно и увидев ветхий УАЗик председателя колхоза у нашей калитки, мама удивляется, что он подъехал так рано. Его, обычно, и днём с огнём не сыщешь, а тут, пожаловал! «Наверно, телята приболели, придётся пораньше пойти на ферму, подкормить», — думает она. Не ожидая подвоха, уверенно открывает дверь: «Проходите». Едва ступив на порог, пряча глаза и стараясь не дышать, седой приземистый председатель суетливо протягивает ей сырую измятую бумажку с большой прямоугольной печатью в левом верхнем углу. «Извини меня», — шепчет он и, спотыкаясь на каждой ступени крыльца, спешит вниз. «Чего он, опять перепил что-ли», — мама, чтобы не разбудить отца, не включает свет, а надевает очки, подходит к телеку и пытается читать при его тусклом мерцании. «Аллах!» — вдруг кричит она, роняет бумажку, хватается за голову и медленно сползает вдоль стены на ковёр. Из спальни, громко топая, выбегает отец. Он наклоняется к маме, кладёт свою большую тёплую ладонь ей на лоб. Она открывает глаза и указывает на бумажку. Отец осторожно поднимает маму, помогает ей прилечь на диван, садиться рядом на пол и начинает читать…

— Усман, ща жарко будет, гасись! — кричит кто-то из-за стены. В проём забора вставляют пяток стволов калашей и открывают массированный огонь по дому и постройкам. Несколько бойцов палят навесом из подствольников. Поставив РПК на забор сверху, Сосед бьёт длинными и орёт матом. Ему помогают остальные. Их пули и гранаты быстро перекраивают красивый фасад в решето. Крошки стекла, кирпичей, раствора и цемента рикошетят фейерверком. Ветки садовых деревьев срезает невидимой рукой осколков, оставляя тонкие стволы уродливо-голыми. В нескольких местах проваливается крыша. Внутри что-то взрывается. Чёрные клубы дыма встают столбом и загораживают чистое морозное небо. Я немею от страха и теряю способность двигаться. Меня разбивает паралич.