Марина Цветаева. По канату поэзии - Гиллеспи Алиса Динега - Страница 59

Изгиб буквы с – которая сама по себе, как графически, так и семантически (в своем значении соединения), могла бы служить иллюстрацией нового объединяющего и внетелесного поэтического мифа Цветаевой – пронизывает все «Новогоднее» и одновременно играет важную роль в оркестровке осуществленного в поэме слияния разных сущностей и поэтических «я». Этот предлог охватывает целый комплекс различных значений: поздравления («С Новым Годом!»), органического единства («тебя с тобой, тебя с тобою ж»), отдаленности («Первое письмо тебе с вчерашней <…> / Родины, теперь уже – с одной из / Звезд…») и соединения («Буду чокаться с тобою»). Первые три значения преобладают в начале «Новогоднего»; более того, первые два (поздравления и органического единства), передающие значение целостности, используются только применительно к Рильке, подчеркивая очевидную его удаленность от Цветаевой, удаленность, которую третье значение предлога (отдаленности), возникающее по очереди применительно к каждому из двух поэтов (что обеспечивает определенную степень взаимности), пытается перекрыть и таким образом сократить.

Перелом происходит с возникновением центральной, определяющей рифмы поэмы, локализованной в самой ее сердцевине, когда Цветаева восклицает, с отчаянием и торжеством: «Что мне делать в новогоднем шуме / С этой внутреннею рифмой: Райнер – умер». В этих строках Цветаева едва ли не в первый раз использует союз с в его четвертом значении (соединения). Только что она призналась, что чувствует себя совершенно одинокой перед лицом смерти Рильке, и это внушает ей сомнения в осмысленности собственного существования: «За что, с кем чокнусь / Через стол? Чем? <…> Зачем? Ну, бьет – а при чем я тут?» Теперь она неожиданно осознает, что все же не одинока, у нее есть спутник – не сам Рильке, но удивительная неточная рифма его имени со смертью: «Райнер – умер». То, что Цветаева называет эту рифму «внутренней» указывает, как можно предположить, как на эвфоническую причастность Рильке к смерти (можно сказать, что внутри Райнер содержится более короткое умер; более того, эта рифма находится внутри поэтической строки), так и на глубинное признание этой причастности самой Цветаевой – на ее, можно сказать, интернализацию этой рифмы. Одновременно этот «внутренний» характер рифмы Райнер / умер является выражением внутреннего «третьего, нового», целостности, превосходящей дихотомию, – целостности, которая становится возможной (всюду в «Новогоднем») благодаря рифме. Пряча глубоко в душе ставшее для нее священным имя Рильке, Цветаева проникает во внутреннюю истину этого имени; это взаимопроникновение сущностей дочиста стирает стремление к однонаправленному, ограничивающему сексуальному проникновению и таким образом полностью уничтожает гендерные различия и даже самые границы индивидуального, островного «я». Только истолковав по-новому рифму Райнер / умер как путь к освобождающему триумфу, Цветаева оказывается в состоянии по-настоящему соединиться с Рильке и сдвинуть с ним новогодние бокалы. Этот воображаемый звон над бездной, звон разделяемого ими обоими «чокания» одновременно становится, благодаря движущей поэму круговой логике, метафорой превосходящего пределы обыденной логики рифменного резонанса в поэме в целом.

Четыре различных значения предлога с объединяются в словесном фейерверке кульминации поэмы. Здесь перестает быть востребованным значение отдаленности, преобладавшее в начале поэмы, где устанавливалось соотношение между Цветаевой и ее ушедшим адресатом, тогда как три другие значения (поздравления, органического единства и соединения) теперь относятся не только к Рильке, но и к Цветаевой, указывая на неистребимое родство и единство двух поэтов[293]. Этот триумф подготавливается неожиданной дезавтоматизацией выражения «до свиданья» – сдвигом, играющим роль своего рода фанфары, предвещающей финал:

 … – До свиданья! До знакомства!

Свидимся – не знаю, но – споемся.

С мне-самой неведомой землею —

С целым морем, Райнер, с целой мною!

«До свиданья» – это не окончательное прощание, а приветствие, исполненное неподдельной надежды и веры; это становится особенно ясно, когда вслед за «до свиданья» Цветаева восклицает: «До знакомства!» Цветаева никогда не подвергает язык произвольному насилию и самовольно не искажает экзистенциальные категории и истины. Напротив, ее гений совершает сложнейшую работу поэтического освоения или выявления фундаментальных истин, уже присутствующих во внешнем мире, существующих вне нее, сверх нее, вопреки ней, вне зависимости от связи с ней. Таким образом, уверенность Цветаевой в том, что встреча, о которой они с Рильке столько мечтали, все же состоится, исходит из самой этимологии выражения «до свидания». Свидание с Рильке обещано ей самим русским языком, на котором прощаются не навсегда, а до следующего свидания.

Только после того, как Цветаева доводит смысловые последствия смерти Рильке до предела, она вновь использует свое мастерство в подобных метафизических деривациях, воспаряя на закругленных крыльях предлога с. Начинает она осторожно: «Свидимся – не знаю». Вопрос о том, когда и каким образом состоится свидание с Рильке, бывший лейтмотивом земной переписки двух поэтов, уже не важен. Единственное, что важно, – это их поэтический союз, который для Цветаевой несомненен: «Но – споемся». В отличие от неопределенного посула из стихотворения к Пастернаку (цикл «Скифские»; 2: 164–167): «Когда-нибудь там – спишемся!», – нынешнее «споемся» источает твердую уверенность, ибо иной мир, в стихах к Пастернаку туманно проступавший в страшной дали мистической неизвестности, превратился, благодаря смерти Рильке, в знакомый пейзаж[294].

В последующих двух поразительных строках различные значения предлога с уже невозможно разложить:

С мне-самой неведомой землею —

С целым морем, Райнер, с целой мною!

Неведомая потусторонняя земля, где Рильке обрел свой новый дом, теперь представлена округлой бескрайностью морского пейзажа, который Цветаева готова признать отражением своего нового «я» – той «новой, которая может возникнуть лишь рядом с тобой, в тебе»[295], как она когда-то написала Рильке. Этой метаморфозой она преодолевает свойственную ей неприязнь к водной стихии – которая раньше казалась ей угрожающей и деспотичной и которую она даже ассоциировала с болезнью и смертью Рильке, – преодолевая при этом и страх самой смерти[296]. Уподобляясь морю (существительному среднего рода), она окончательно выходит за рамки пола. В восклицании, вызванном радостью обретенной целостности, сплавлены все три оставшиеся значения предлога с: Цветаева поздравляет себя и Рильке с их взаимным союзом, который является одновременно и причиной, и следствием безграничной внутренней целостности и самодостаточности, впервые обретенных ими обоими в его смерти.

Подобно тому, как способность охватить сознанием нечеловеческие возможности космоса таится в душе Цветаевой до той поры, пока близкое знакомство со Смертью не выявляет ее врожденную метафизическую силу, так и в укрощенной женственности ее земного имени (Марина) скрыто свободное от дихотомии пола беспощадное море. Свободная от границ пола посмертная целостность Рильке также предсказана его именем, на соединение в котором всех трех русских грамматических родов (Райнер – мужской, Мария – женский, Рильке – средний) указывал и Бродский[297]. Собственно, последняя строка «Новогоднего» – это полное имя Рильке: таким образом, поэма завершает не только цикл судьбы самого Рильке, но и цикл любви к нему Цветаевой, ведь свое первое письмо к нему она начала с медитации на тему его имени: «Ваше имя хотело, чтоб Вы его выбрали»[298]. Имя Рильке, как и имя Цветаевой, стремится к бесполой целостности; более того, имена поэтов акустически связаны, на что Цветаева уже обращала внимание, надписывая Рильке свой небольшой сборник «Стихи к Блоку»: «Ты заметил, что мое имя – сокращенное твое?»[299] Кроме того, переплетением метафизической реальности и поэтического вымысла в «Новогоднем» Цветаева и Рильке связываются со звучанием и сущностью Смерти. Опорные согласные слова «смерть» – это три ключевые фонемы поэмы: союз с и согласные м и р – общие для инициалов Р. М. Р. и имени Марина.