Коллекционер - Фаулз Джон Роберт - Страница 31

Я ходил и ходил у себя наверху, много часов подряд. В конце концов сел в свой фургон и помчался к морю. Здорово быстро ехал, было все равно, что со мной может случиться.

Я был на все способен. Мог запросто ее убить. Все, что я потом сделал, все было из-за этой ночи.

Получалось вроде, что она была глупая, глупая как пробка. Конечно, на самом-то деле это было не так, просто она не понимала, какая любовь мне нужна. Как правильно со мной себя вести. На самом-то деле много было способов доставить мне удовольствие.

Она была как все женщины, ничем не отличалась. Шарики у нее в одну только сторону крутиться могли.

Я ее больше не уважал. Она меня разозлила, я долго не мог успокоиться.

Потому что я все это прекрасно мог.

Эти фотографии (когда я ей наркоз дал) – я на них иногда смотрел. С ними-то мне не надо было торопиться. И они мне не дерзили. Так что я все мог.

Этого она так никогда и не узнала.

Ну, на следующее утро я спустился к ней, и все было так, вроде ничего и не случилось. Она ни словечка об этом, и я тоже. Я принес ей завтрак, она сказала, ей в Луисе ничего не нужно, потом она вышла в наружный подвал походить, потом я ее запер и ушел. На самом-то деле я пошел и лег спать.

Вечером все было по-другому.

– Я хочу с вами поговорить.

Да? – говорю.

– Я все способы перепробовала. Остался только один. Я решила опять начать голодовку. Не буду есть, пока вы меня не отпустите.

Спасибо за предупреждение, говорю.

– Если только…

Ах, имеется еще «если только…».

– Если только мы не придем к соглашению.

И вроде бы ждет чего-то.

Что ж, послушаем, говорю.

– Я готова согласиться с тем, что вы не сразу меня отпустите. Но я не согласна больше жить здесь, в подвале. Если уж я пленница, я хочу быть пленницей наверху. Мне нужен дневной свет и свежий воздух.

Всего-навсего, говорю.

– Всего-навсего, – отвечает.

И, полагаю, прямо с сегодняшнего вечера?

– Во всяком случае скоро.

Полагаю, мне следует пригласить столяра и декораторов и всякое такое.

Она вздохнула, видно, до нее стало доходить.

– Не надо так. Пожалуйста, не надо так. – А сама смотрит так странно. – Откуда этот сарказм? Я ведь не хотела вас обидеть.

Все это было бессмысленно. Она всю романтику во мне убила, стала для меня такой же, как все женщины, я ее не мог больше уважать, ничего в ней не осталось достойного уважения. И видел я, к чему вся эта игра, стоило ее только выпустить из подвала, и с концами, считай, сбежала.

Ну, все-таки я что подумал, я подумал, ни к чему мне опять все эти дела с голодовкой и всякое такое, лучше выиграть время.

Как скоро? – говорю.

– Вы могли бы держать меня в одной из спален. Можно ведь все окна забить и запереть. Я бы там спала. И может быть, вы иногда разрешали бы мне посидеть у открытого окна, связанной и с кляпом во рту. Это все, о чем я прошу.

Это все, говорю. Интересно, что скажут люди, когда я окна в доме забью?

– Я лучше умру от голода, чем останусь жить в этом подвале. Ну, держите меня в цепях там, наверху. Я на все согласна. Только позвольте мне дышать свежим воздухом и видеть свет дня.

Я подумаю.

– Нет, ответьте сейчас.

Вы забыли, кто здесь хозяин.

– Сейчас.

Не могу ответить вам сейчас. Мне надо подумать.

– Хорошо. Завтра утром. Либо вы скажете, что я могу пойти наверх, либо я не прикоснусь к пище. И это будет равносильно убийству.

Она была прямо в ярости. Злая такая. Я повернулся и вышел.

В ту ночь я все хорошенько обдумал. Я знал, надо протянуть время, сделать вид, что я на все согласен. Только надо, как говорится, проделать все необходимые телодвижения.

– И еще кое-что обдумал, такое, что мог сделать, когда дело до дела дойдет.

На следующее утро, когда я к ней спустился, я сказал, мол, все как следует продумал, что, мол, ее можно понять, и я всесторонне это все рассмотрел и всякое такое, и что одну комнату наверху можно переделать, только на это понадобится неделя. Я думал, опять начнет дуться, но все прошло о'кейно.

– Только учтите, если это всего лишь новая отсрочка, я объявлю голодовку.

Завтра же начну этим заниматься, говорю. Но ведь понадобятся доски и специальные засовы. Их достать тоже не так просто, пару дней придется только на это потратить.

Она только взглянула, жестко так, ну а мне-то что, я взял ведро и пошел выносить.

После этого все шло нормально, исключая, что я все время должен был притворяться. Мы не так уж много разговаривали, но она мне больше не дерзила.

Раз вечером она заявила, что ей нужно принять ванну и заодно посмотреть на ту комнату и что уже сделано. Ну, я знал, что так случится, приготовил доски, все так устроил, чтоб выглядело, вроде я всерьез в этой спальне окном занимаюсь (оно выходило в сад). Она сказала, что ей хотелось бы поставить в этой комнате старое виндзорское кресло [23] (совсем как в прежние времена попросила меня о чем-то), ну, я на следующий день купил и принес к ней в подвал – показать. Она говорит, нет, сюда не нужно, его место там, наверху.

И все эти вещи (в смысле обстановки), которые у нее в подвале стояли, ей наверху не нужны, их место здесь. После того, как она увидела ту комнату и дырки для винтов уже просверленные, она вроде поверила, что я такой дурак и разрешу ей перебраться наверх.

План был такой, что я спущусь за ней, отведу ее наверх, мы поужинаем, а потом она проведет свою первую за все это время ночь наверху и утром увидит дневной свет.

Иногда она даже бывала веселой, а мне было смешно, Ну, смеяться-то я смеялся, а только когда срок наступил, я ужасно разволновался.

Первое, что она заявила, когда я к ней пришел в шесть часов вечера, это что она заразилась от меня насморком, который я подцепил в парикмахерской в Луисе.

Но она была веселая, острила, распоряжалась и, конечно, торжествовала, смеялась надо мной исподтишка. Только ведь известно, хорошо смеется тот, кто смеется последний.

– Вот, я собрала вещички для сегодняшнего вечера. А все остальное вы сможете перенести завтра. Все уже готово?

Она уже спрашивала об этом за обедом, и я сказал «да».

Да, говорю, готово.