Тома-Ягненок - Фаррер Клод "Фредерик Шарль Эдуар Баргон" - Страница 14

Но погоди! Вдруг мать моя останавливается и не движется больше, обратившись, как бы сказал наш священник, в соляной столб. Я на нее смотрю и вижу, что она прислушивается. Я тогда тоже начинаю слушать и слышу… Тома! Также верно, как мы здесь с тобой вдвоем… я слышу: плюх! плюх! плюх!.. Да, как будто белье полощут…

Тома перекрестился нервным движением.

— Русалки? — спросил он, побледнев.

— Знал ли я тогда, — сказал Геноле, — что такое русалки? То были они, однако же, да. И вот как я в этом убедился: сейчас же мать моя выпустила мою руку, сделала шаг вперед, другой, третий, наклонилась, словно вглядываясь вдаль, потом одним прыжком отскочила и, схватив меня снова за руку, бросилась бежать со всех ног, торопя меня, что есть мочи, прочь от того места, куда мы шли, не смея ни продолжать нашего пути, ни даже оглянуться назад. Все остальное случилось, как пописанному.

— Она скончалась в том же году? — спросил Трюбле.

— В тот же месяц, — ответил Геноле. — Ты видишь, это верно были «они», стирали, должно быть, ее саван при лунном свете… Теперь, вот что я тебе скажу, и это ты запомни. Тома Трюбле, капитан! Конечно, я был в ту пору клоп, да еще, пожалуй, самый несмышленый на нашей улице, а все-таки, услышав русалочий «плюх, плюх, плюх», я помню, что как и сейчас, ощутил между лопатками и оттуда сверху донизу, по всей спине… холод, который пронизал меня вдруг до мозга костей, такой холод, что зимняя изморозь после него показалась бы горячими угольями…

Да! Вот так и в то утро, в утро нашего прихода к Тортуге, как только я увидел этого Бонни Краснобородого, да разразят его Господь и святые угодники… и каждый раз, как после того дурного утра, этот самый Бонни Краснобородый всходил к нам на корабль» так вот опять, так же ясно, — я снова почувствовал тот же страшный холод, не забытый мной с самой той русалочной ночи, тот же холод смертного греха или смерти, тот же холод осужденной души и погибели. Тома, Тома! Все это приведет к большой беде!..

Тома Трюбле снова дважды перекрестился. Он думал.

— Ба! — сказал он наконец. — Будь что будет! Все-таки разница большая между русалками, — опасными, как всем известно, приведениями, до такой степени, что никто никогда не мог их увидеть и остаться в живых, и тем, про кого ты говоришь, — человеком из мяса и костей, который каждый день видит много всякого народа и никому не причиняет этим вреда.

— Как знать! — сказал Луи Геноле — Если предположить, что это злой дух и что всюду, где пройдет, он оставляет как бы некое проклятое семя, то, может быть, это семя не сразу произрастает.

— Луи, — сказал Тома, — ты очень набожен, я за то тебя люблю. Но здесь мы не у себя и, кроме как в наших краях, где бродят колдуны-оборотни, никогда, никто и нигде не встречал злых духов, которые бы жили настоящей жизнью. Тем паче, злых духов, которые бы принимали вид честных капитанов-корсаров, с кораблями, пушками и командой, ищущих помощи и союза для захвата добычи, им самим непосильной.

— Ладно! — сказал Луи Геноле. — Я буду рад, если ошибался, и буду рад, если от Краснобородого нам ничего не будет, кроме добрых испанских монет.

В то время, как он договаривал эти слова, отдаленный и глухой пушечный выстрел легонько качнул на киле «Горностай». В один миг капитан и помощник вскочили и выбежали из кают-компании. Пушечный выстрел был условлен между ними и Краснобородым, чтобы дать знать о выходе паташи и гукара.

Тут же матросы начали лазить по вантам среди мачт; каждому хотелось первому увидеть врага, пока еще невидимого. Но Тома Трюбле разом остановил начинающийся беспорядок одной своей командой, крикнув полной грудью:

— Боевую тревогу пробить!

IV

Нельзя было назвать это большим или очень упорным сражением. Правда, гукар и паташа вдвоем насчитывали втрое больше пушек, чем могли выставить сообща «Горностай»и «Летучий Король». Да и порознь каждый из них все еще был гораздо сильнее обоих корсаров, вместе взятых Но можно по-разному сражаться. Испанцы, народ мирный, горожане, купцы или торговые моряки, не слишком-то умели владеть оружием и полагались только на отряд солдат, имеющийся на борту. Солдат этих было немного. К тому же пляшущая палуба корабля была менее им привычна, чем их неподвижный пол, который моряки называют «Коровьей палубой». Это отразилось и на их огне. Наоборот, корсары стреляли чудесно. Гукар, жестоко обстрелянный своими двумя противниками, сдался в мгновение ока. Паташа, увидев это, хотела уйти в открытое море. Но «Горностай», лучший ходок, настиг ее в то время, как «Летучий Король» сменял команду на первом призовом судне. И тут матросы Трюбле оценили по достоинству умение своего капитана. В самом деле, Тома, оставаясь все время за кормой испанца, подвергся огню из одних только ретарадных орудий, а сам, то спускаясь, то приводя к ветру, раз за разом расстреливал ее бортовыми залпами. Попав в такое положение и не смея подражать тактике корсара из опасения быть взятой на абордаж, паташа скоро примирилась со своей судьбой. Не прошло и двадцати минут, как поспешно стали спускать кормовой флаг Кастилии и Леона. Тогда «Горностай» обогнал сдавшегося врага и пристал к нему нос к носу, из осторожности. Тома, перескочив на борт своей добычи, принял шпагу побежденного капитана, стоявшего среди пяти или шести десятков убитых, растерзанные внутренности которых устилали шкафут.

Начался дележ добычи.

Оказалось, что на борту гукара победителям досталось двадцать тысяч стоп бумаги и большое количество полотна, саржи, сукна, тесьмы и других материй. Все это стоило денег. Но корсарам трудно было этим воспользоваться. Поэтому на «Летучем Короле» решили побросать за борт все, что они завоевали ценой собственной крови, ибо многие из них были ранены, а иные убиты. Напротив, паташа оказалась загруженной одним чистым серебром, в слитках. И хотя его было меньше, чем они ожидали, все же эта добыча была гораздо ценнее и удобнее для сбыта.

Тогда среди команды малуанцев разгорелся спор. Одни, основываясь на договоре, заключенном «Летучим Королем»и его капитаном, хотели оставить англичанам часть слитков, приходящуюся на их долю. Другие, ссылаясь на то, что «Горностай» один атаковал и захватил паташу, считали, что с «Летучим Королем» надо произвести раздел одного только гукара, взятого соединенными усилиями обоих корсаров.

Слово за слово, спор перешел в ссору и чуть не кончился еще хуже. С обеих сторон послышались угрозы. Между тем, Тома Трюбле и Луи Геноле все еще оставались на борту паташи, где приводили в порядок добычу и запирали пленных в надежное место.

Вдруг, когда меньше всего этого ожидали, на «Горностае» раздался пистолетный выстрел. Луи Геноле, следивший в это время за тем, чтобы люк, куда столкнули ватагу еще целых и невредимых испанцев, был хорошо задраен, поднял голову и навострил уши. Тома Трюбле, более подвижный, выскочил из трюма, наполненного серебряными слитками, где он был занят оценкой добычи, и побежал по трапам на фор-кастель паташи, чтобы лучше разобрать, что происходит на борту его фрегата.

Он действительно разобрал; он разобрал, что экипаж разделился на два лагеря и готов перейти в рукопашную. Стрелявший, едва не задевший своего товарища, стоял посреди палубы, а пистолет еще дымился у его ног, так как он бросил его, торопясь обнажить палаш.

— Эй, вы! — крикнул Тома Трюбле. Перепрыгнув с бака на бушприт, с бушприта на блинд-рею, пользуясь каким-то топенантом, обрубленным снарядом, на котором он раскачался, как на качелях, чтобы, зацепившись за снасти, в две секунды оказаться на собственном борту, он попал в самую гущу свалки. Ему надо было быть, если можно так выразиться, хорошим канатным плясуном, так как оба судна, все еще связанные несколькими энкердректовами, просто стояли на плаву друг возле друга, но не были хорошенько сошвартовлены. Так что команда, увидев вдруг своего капитана, ближе чем ей того хотелось, была поражена и удивлена. Стрелявший, который только что орал и махал высоко поднятым палашом, первый опустил руку и замолчал, оставшись с разинутым ртом.