День, в который… (СИ) - Некрасова Екатерина - Страница 15

Еще в конце мая заезжий астролог, посуливший десятку городских кумушек счастье в любви и продавший толстой трактирщице, у которой квартировал, корень мандрагоры, оказавшийся при внимательном изучении позеленевшей от старости картофелиной причудливой формы, пригрозил скорым землетрясением, — чем несколько укротил боевой дух хозяйки, поднявшейся к нему с картофелиной в одной руке и палкой от метлы в другой. О предсказании в городе судачили несколько дней. Землетрясений в Порт-Ройале боялись — все помнили, как всего четыре года назад подземный толчок разрушил три дома и изрядно повредил еще несколько.

Впрочем, убивать предсказателя собрались не за это. Астролог предсказал Дональду Грегсону по кличке Сморчок, что тот возвысится, совершив сопряженный с риском героический поступок — и Дональд Грегсон, несомненно, возвысился, когда за попытку ограбления казначейства его повесили в железной клетке на берегу бухты; но друзья покойного, справедливо рассудив, что предупреждать же надо о столь широком разбросе толкований, явились к провидцу с визитом. О характере визита можно судить по тому обстоятельству, что незадачливый провидец выпрыгнул из окна второго этажа и со сломанной лодыжкой бежал до самого порта — где, к своему счастью, как раз успел на отплывавший голландский бриг.

Над предсказаниями посмеялись и вскоре позабыли; немногим дольше вспоминали самого Дональда Грегсона. Город жил своей жизнью — пестрый и шумный, с королевскими складами, ломящимися от гвоздики и перца, камфары, муската, шелка и хлопка, сандалового дерева, сахара и прочих товаров; с тремя рынками (мясным, овощным и рыбным) и двумя тюрьмами, с арсеналом и купеческими конторами, с доками, где ремонтировали и оснащали корабли, с мастерскими ремесленников и игорными домами… Город жил, как все города — так, словно собирался жить вечно; но нет ничего вечного под луной.

При виде командующего флотом, выбирающегося из шлюпки с надписью «Черная жемчужина», на пристани случилось смятение. Усатый детина в заношенном солдатском мундире без галунов уронил в воду связанную свинью, которую собирался погрузить в баркас; свинья завопила, и в тот же миг и на той же ноте завопила на незадачливого свиновода бабища с крашеными хной кудрями — должно быть, жена или сожительница. Тот, не долго думая, бросился в воду — рухнул плашмя, фонтаном брызг окатило и голосящую женщину, и командора, и всех, бывших в шлюпке.

Когда при виде власть имущих из рук у простого народа падают свиньи, это едва ли можно счесть лестным; но командор был слишком поглощен своими неприятностями.

Он шагнул на причал — и впервые за много лет покачнулся, после океанской качки оказавшись на твердой земле. Навстречу бежали люди — и впереди, придерживая одной рукой шляпу, другой шпагу, бежал Джиллетт.

— Командор! Сэр!.. (Круглое лицо помощника менялось на глазах — радость, изумление, растерянность пополам с испугом…) Сэр… вам плохо?

Да, хотел сказать Норрингтон. Да, мне плохо. Кажется, он даже шевельнул губами; где-то над ухом кашляла спасенная свинья, шумно сморкался ее владелец и бранилась его половина, а в глазах командора все падали, сверкая на солнце, брызги… он вспомнил, как прыгнул Воробей с борта «Перехватчика» — «ласточкой», уйдя под воду почти без всплеска. Это было… красиво. Просто красиво, и все.

Истертые доски, поскрипывая, прогибались под ногами. Эти доски помнили шаги всех, бывавших в Порт-Ройале. И Воробей проходил здесь — этой неописуемой своей походочкой, которую ну никак нельзя объяснить одной качкой, потому что качает всех, а…

Здесь. Он смотрел под ноги. Захотелось лечь и уткнуться в горячее дерево лицом.

— Сэр… это пираты? Что случилось, сэр?

Да, думал Норрингтон. Да, это пираты. Отвернувшись, глубоко вдохнул — запахи гниющих водорослей и тухлой рыбы, смолы, берега и людей…

Джиллетт попытался подхватить его под локоть — командор, не глядя, отстранил его руку. Он не мог смотреть в эти недоумевающие, круглые, глупые, по-мальчишески преданные глаза.

Они шли сквозь расступающуюся толпу. Где-то позади бывшая команда «Лебедя» выбиралась из шлюпок — шлюпки стукались и скреблись о причал, хлюпала вода, гулко отдавались шаги по скрипучим доскам… В толпе высказывались предположения; кто-то уже что-то объяснял, кто-то ругался, охали раненые…

Джиллетт спешил рядом, все пытаясь заглянуть командору в лицо. А тот смотрел под ноги. Сквозь щели между досками виднелась плещущаяся внизу вода — рябь и блики, и скачущие по волнам солнечные огоньки.

— Командор, друг мой! — Губернатор Суонн всплеснул сухонькими ладонями. — Джеймс, да на вас лица нет!

В комнате с закрытыми ставнями — прохладный полумрак, тусклые тени. Слабые запахи кампешевого дерева, табака и женских духов. Элизабет, подумал Норрингтон. Боль царапнула и ушла; Элизабет…

— Прошу прощения, — проговорил он с трудом.

Он стоял у единственного открытого окна. Ему казалось, что в комнате душно; теперь ему все время было душно. Он хотел видеть море.

Море. Вечный бег волн между расходящимися навсегда судами. В море не остается следов, у моря нет памяти. Оно отнимает с тех пор, как люди впервые рискнули выплыть в его просторы; в море прощаются на часок, чтобы не встретиться никогда…

«Бедный Тернер, как он выдержал это. Как ему повезло, что он любит Элизабет… должно быть, сильнее, чем я. Впрочем, возможно, наш любезный капитан просто не испытывал на нем силу своего обаяния. Может быть, пожалел… (Усмехнулся — криво.) А меня чего жалеть…»

Кричали чайки. Море было там, за садом, за рябью солнца в кронах магнолий; море занимало полмира, сливаясь с небом. Норрингтон потер лоб ладонью, мотнул головой; повторил:

— Прощу прощения…

А вот добрейший губернатор был, кажется, всем доволен, — ни вопиющий мезальянс единственной и любимой дочери, ни гибель «Лебедя» не смогли надолго поколебать его всегдашнюю жизнерадостность. По обыкновению нарядный, в тщательно завитом парике, сверкая бриллиантовой булавкой в кружеве жабо, он прохаживался перед хмурым Норрингтоном и изо всех сил пытался оказать моральную поддержку.

— Джеймс, друг мой, разумеется, нападение испанцев не может быть вменено вам в вину. Вы честно выполняли свой долг, и никто не осмелится в этом усомниться… — Губернатор остановился, заложив руки за спину. — Единственное, что я не вполне понимаю в этой истории — это мотивы нашего капитана (здесь в голосе губернатора прорезалась ирония) Джека Воробья… впрочем, его поступки никогда не отличались логикой. — Не дождавшись ответа, мистер Суонн позволил себе шутку: — Нам достался какой-то сумасшедший пират, вы не находите?

Норрингтон еще несколько секунд смотрел на него — и резко отвернулся к окну.

…Вода, капающая с пальцев. Капли в волосах; звякающие подвески качаются между лицами. Зубы, вдруг приоткрывающиеся в ухмылке, щурящиеся глаза… Море не радуется, когда на нем пляшут солнечные зайчики, и не злится, жгуче-соленой водой вливаясь в жаждущие воздуха легкие; Господь мне свидетель, в определенном смысле этот человек невинен… как невинна стихия, топящая корабли, — ибо так же не ведает, что есть добро и что есть зло. Да, разумеется, он сумасшедший. Да…

Теперь ему казалось, что он помнит это тело лучше своего. Эти взгляды из-под накрашенных ресниц… это лицо, переменчивое, как рябь на воде. Располосованную шрамами руку, и еще один длинный шрам — на бедре… дыхание, съеживающиеся под пальцами коричневые соски… На этом воспоминании мысль споткнулась. Командор встряхнул головой; в этот раз у него загорелись не уши, а щеки.

В этом человеке не было ничего простого и понятного; он не позволял быть уверенным даже в том, что ему нельзя верить. Он…

«Боже, сделай так, чтобы мы больше не встретились. Потому что если… что же мне делать тогда?!»

Кажется, его превосходительство губернатор растерялся. Позвонил в колокольчик; прибежавшему слуге-мулату громко велел принести кофе.

— Друг мой, не поддавайтесь мрачным мыслям. (Взмахнул рукой, сверкнув камнем в перстне.) Только подумайте, как велико было бы наше горе, если бы испанцы… — Покосился через плечо — командор глядел в сторону; нагнувшись к уху слуги, зашептал: — Зови сюда мисс Элизабет. Срочно!