День, в который… (СИ) - Некрасова Екатерина - Страница 1

Сефирот

День, в который…

Пролог

В тот день — серый декабрьский день, северная Англия, городок Акрингтон в графстве Ланкашир, — в тот день шел снег.

День, ставший потрясением для мальчишки, мужчиной был давно позабыт. Вспомнить ему предстояло двадцать с лишним лет спустя и на другом краю света — там, где снега не бывает, где бабочки размером в ладонь порхают над цветами, от запаха которых белые дамы хватаются за виски́; где океанские воды прозрачны, как лучшее стекло, — на земле табака, рома и обильно политого кровью золота, о которой тогда, в детстве, он и слыхом не слыхал.

…Летела по ветру крупная, как горох, снежная крупа, набивалась в стыки между булыжниками городской площади; пахло первым снегом, навозом и дымом; переступали, фыркая паром, лошади. Тонкие оголенные ветви царапали небо, и побуревшие палые листья заледенели в грязи, втоптанные конскими копытами…

А виселица на помосте показалась мальчишке огромной, до неба, — желтые свежеоструганные столбы, и где-то высоко-высоко, под самыми сеющими темные точки хмурыми тучами, покачивалась свисающая с заснеженной перекладины веревка с петлей. А с облепленных грязью деревянных башмаков падали жирные ошметки и оставались на ступенях эшафота, и сжимались и разжимались кулаки осужденного — густо заросшие светлым волосом мосластые кулачищи; встретившись с мальчишкой глазами, тот отвернулся, брезгливо скривившись. Хорошо одетый подросток на породистой вороной кобыле был сыном городского судьи, и это его отцу пойманный с поличным вор был обязан смертным приговором.

А в толпе хихикали, ибо осужденный был верзилой, а палач — коротышкой, и, даже привстав на цыпочки, никак не мог набросить петлю на запорошенную снегом соломенную макушку. Палач потребовал, чтобы осужденный пригнулся, — тот, задрав голову повыше, посоветовал палачу сбегать за табуреткой. Палач подпрыгнул и промахнулся; в толпе уже хохотали — тряслись заснеженные перья плюмажей, женщины стыдливо прикрывали рты платочками, и испуганно фыркали лошади. Мальчишка, впрочем, не смеялся — он считал, что в отправлении правосудия нет ничего смешного. К тому же ему нечасто приходилось видеть публичные казни. Он был серьезным мальчишкой. Ему было двенадцать лет.

…А потом какая-то женщина схватила его за стремя.

У жены осужденного дрожали губы, кривилось в плаче красное от ветра и слез лицо. Снег застревал в ее волосах, на ресницах, в складках сбившейся на плечи штопаной шерстяной шали — темно-серой; и руки, цеплявшиеся за мальчишкин сапог, были красными от холода… Жена осужденного узнала сына судьи и вцепилась в него, рыдая и умоляя.

Он хотел дать ей денег, но у него не случилось с собой кошелька. Он хотел объяснить, что ничем не может ей помочь, что муж ее осужден за кражу, что закон… Он пытался говорить, как отец — уверенно и веско; женщина повисла на стремени.

— Сэр!.. Сжальтесь, попросите вашего батюшку… Будьте милосердны!..

Он растерялся. Он привык к весомой логичности отцовских аргументов; он был искренне поражен: как же она не понимает, что закон?.. Растрепанная, с безумным взглядом, она вдруг показалась ему сумасшедшей ведьмой. Она за ногу тащила его с коня, а он дергался и не мог вырваться; она волоклась за ним, вопя уже отчаянно и нечленораздельно. Тогда перепуганный подросток хлестнул коня.

Толпа шарахнулась в стороны. Кто-то заулюлюкал вслед. Тонкий ледок на луже проломился под всадником, конские копыта выбили брызги грязи. Женщина влетела в воду с разбегу — по колено; крича, упала…

Он ускакал, и эхо металось за ним в переулках.

Двадцать лет спустя он пожал бы плечами: что же, и у преступников бывают семьи, но закон есть закон. Но в ту ночь, обхватив колени под одеялом и щурясь на шаткий огонек свечи, маленький потрясенный Джим Норрингтон мучился стыдом и угрызениями совести. Он впервые увидел ситуацию С ТОЙ СТОРОНЫ — и ему открылся ужас. У этой женщины — на глазах — убивали человека, которого она… ну, любила или там не любила, дети не задаются такими вопросами, — но НА ГЛАЗАХ!.. И она ничего не могла сделать. Ничего.

Дети самонадеянны. Он не мог бы ничего изменить, даже если бы захотел, — разве отец послушал бы его? Но мальчишка был горд и решил, что это трусливое оправдание — ведь он даже не попытался, а значит, не мог знать наверняка. И целые сутки, до длинного разговора с отцом, он считал себя подлецом и трусом, — и почти поверил, что ему придется за это ответить, если Бог на небе печется о справедливости на земле.

…Это было в Англии. Там, где море — мутное, серо-зеленое и холодное, где зимой под бортами судов шуршит ледяная каша; и тогда, когда вся жизнь еще была впереди.

I

Страшна не та неприятность, что забудется, а та, которой взбредет в голову заявить на вас свои права. Случается, что неприятности ходят (по крайней мере в трезвом виде) на двух ногах и имеют бессмертную душу (любой священник может многое рассказать о перспективах этой души), но по способности создавать проблемы заткнут за пояс стихийное бедствие.

В начале июня 1692 года Джеймс Норрингтон командовал ямайской эскадрой — одной из самых мощных в Карибском море; в конце того же месяца он уже вовсе не был уверен, что впредь осмелится показаться на Ямайке хотя бы даже как частное лицо, — и не землетрясение, не ураган и не потоп стали тому причиной.

…Мир был полон грохотом. Мир рушился. Корабль сотрясался от залпов, и ничего не разглядеть было в дыму; от грохота закладывало уши, — а из дымной пелены с ширкающим свистом прилетали вражеские ядра, и свист обрывался гулкими ударами в борт, треском ломающегося дерева, шквалом летящих обломков… Норрингтон метался, выкрикивая команды, — спотыкаясь об обломки, канаты и трупы, щурясь и кашляя в едком дыму; палуба ходила ходуном, он хватался за ванты, вокруг стоял грохот, падали обломки; он толкал, расталкивал, подгонял, он сорвал голос…

Но шлюпу «Лебедь» не повезло.

…Несомненно, трое заключенных, бежавших на парусной пинасе из тюрьмы в Порт-Ройале, не стоили того, чтобы в погоню за ними бросался лично командир ямайской эскадры. Не стоили даже с учетом того, что один из них, бывший главарь разбойничьей шайки, напоследок пообещал связанному тюремщику, что еще вернется и отрежет уши губернатору Суонну. Но уши губернатора переполнили чашу терпения командора, и он счел поимку беглецов вопросом личной чести, — из чего можно сделать вывод, что бывает польза и от чести, ибо участие в погоне избавило Норрингтона от необходимости присутствовать на свадьбе губернаторской дочери мисс Элизабет Суонн с Уильямом Тернером.

И вот в соборе Порт-Ройала девушка, которую он — пусть несколько жалких часов! — считал своей невестой, в белом шелке и брабантских кружевах, с венком из апельсиновых цветов на русых локонах, подставила обтянутый кружевной перчаткой пальчик бывшему кузнецу, а ныне лейтенанту королевского флота, дабы он надел ей обручальное кольцо… а в море, в двадцати милях от мыса Тибурон, стоявший на носу шлюпа «Лебедь» Норрингтон увидел впереди по курсу одинокий парус.

Командор больше не пытался спорить с судьбой. По настоятельной просьбе губернатора он накануне подписал офицерский патент на имя Тернера — даром что тот до знакомства с пиратом по кличке Воробей ступал ногой на палубу лишь однажды, и то в отроческом возрасте, — причем, как командор с кривой усмешкой напомнил губернатору, ничем хорошим для корабля это не кончилось. (Губернатор на это заявление изволил ответить так же шуткой, сказавши, что готов впредь заранее сочувствовать каждому судну, на которое, паче чаяния, вдруг вступит Тернер, — но выдать дочь за ремесленника он, губернатор Ямайки, тем не менее никак не может.)