Тайна Замка грифов - Фарр Каролина - Страница 17

Мы вышли из дома. Мадлен выглянула из окна и помахала мне рукой. Я ответила ей тем же.

– Если вы поговорите с ним – при мне, – вы поймете, как он на самом деле безобиден. Трогательный маленький человек, который познал великую печаль и огромное страдание.

– Трогательный? Безобидный? Да он почти...

– Пьер! Иди сюда! Мадемуазель уезжает.

В конце прохода между домами, откуда недавно злобно наблюдал за мной козел, на фоне яркого света внезапно бесшумно появилась тень. Я остановилась, и мое сердце забилось сильнее, побуждая меня к немедленному бегству. Но страх быстро прошел, когда я разглядела Пьера. Это был маленький и худой, почти хилый человечек в брюках и рубахе из грубой синей саржи и черном берете из такого же материала. И смотрел он на меня с еще большим испугом, чем я на него.

Этьен взял меня за руку и медленно повел вперед, к этой маленькой фигурке, отступающей перед нами. Вскоре мы все втроем оказались в ярких лучах солнца.

– Все в порядке, Пьер, – успокаивающе сказал Этьен. – Посмотри сам – она вновь чувствует себя хорошо. Она не станет тебя обижать. Она друг, Пьер. Она думает так же, как мы. Ты должен помнить, что она – друг и одна из нас. Понимаешь?

– Да, месье.

Даже его голос теперь был другим: дрожащим, нервозным и тонким. Совсем не таким, как тогда, – грубым и полным ненависти. Я недоверчиво уставилась на Пьера. На его бледном лице, прорезанном глубокими морщинами, блестели черные, полные слез глаза, с мольбой смотревшие на меня. Его губы и руки дрожали. Он был похож на ребенка, ожидающего выговора и трепещущего на грани стыда и раскаяния.

Пьер был не выше меня и не тяжелее. Распахнутый ворот рубахи открывал тонкие ключицы, запястья были узкие, руки костлявые. Когда я подошла ближе, он снял свой берет, под которым прятались неаккуратно подстриженные, белые как снег волосы. Он выглядел абсолютно так, как описал его Этьен, – трогательным и безобидным...

Но я знала, что эти костлявые руки легко могут задушить меня или вогнать до отказа, по самую рукоятку, в тело нож. Я ведь отчаянно сопротивлялась тогда, на мельнице, но мне не удалось вырваться из его хватки...

– Мадемуазель... – пробормотал Пьер. – Вы понимаете, да? Это все "мерседес"... видеть его здесь... и никого в нем... И потом, когда я пошел искать... услышал, что кто-то ходит на мельнице...

– Я все объяснил, и она поняла, – спокойно сказал Этьен и посмотрел на меня умоляюще.

– Да, конечно, – заставила я себя вступить в разговор. – Все в порядке, Пьер. Я не пострадала. Теперь, когда мы поняли друг друга и стали друзьями, давайте забудем об этом. Ведь больше такого не повторится.

– Нет, мадемуазель, – робко произнес он. – Этого, как вы правильно сказали, больше не повторится. Я сожалею. Вы очень добры, и я, Пьер Бурже, отдам свою жизнь, защищая вас от зла, о котором мы знаем не понаслышке. Спасибо, мадемуазель.

– До свидания, Пьер.

– До свидания, мадемуазель.

Он поклонился в пояс с необычной кошачьей грацией и, повернувшись, исчез за домами так же бесшумно, как и появился.

– Видите, Дениза, – удовлетворенно сказал Этьен, – он совсем не чудовище.

По-видимому, звать меня по имени быстро вошло у него в привычку!

– Нет, месье, он не чудовище и очень трогательный, – ответила я. – Но не безобидный. В этих костлявых руках и тщедушном теле скрыта огромная сила, поверьте мне, я это знаю.

Этьен рассмеялся:

– Хорошо-хорошо! Он все-таки мужчина.

Глава 5

Я покидала Везон со смешанным чувством. Жак Марсо, управляющий, оказался довольно угрюмым типом с недоброжелательными и подозрительными черными глазами на туповатом лице. Как только он узнал, что я племянница месье Жерара, его отношение ко мне стало восторженно-подобострастным. Мадам Марсо, которая, казалось, полностью разделяла и тупость, и недоброжелательность супруга, ничем практически от него не отличалась. Я быстро пресытилась их обществом.

Марсо показал мне погреба с огромными бочками вина, запасами зерна и других фермерских продуктов, включая окорока и копченую свиную грудинку, предъявил список инвентаря и свои отчеты, из которых я сделала несколько выписок.

Выпив довольно посредственный кофе, приготовленный мадам Марсо, из чашки, которую мне захотелось сначала вымыть, так как ни сама мадам, ни ее муж не выглядели опрятными, я сумела вежливо отказаться от их грубоватого приглашения на ленч, готовившийся в огромной железной кастрюле, кипевшей на плите.

По сравнению с фермой дом Мадлен Бурже выглядел безупречным, а запах из ее большого котла вызывал ностальгические воспоминания, слюну. Это был pot-au-feu, блюдо крестьян-фермеров, которое вы не найдете пи в одном ресторане Франции. Дед довольно часто говорил мне о нем. Раньше во всех фермерских домах в Шатеньере можно было найти такие огромные железные котлы на плите, кипящие непрерывно день и ночь. И каждый день их содержимое становилось гуще и ароматнее, каждый день туда закладывались свежие овощи и мясо. Аромат этого варева заполнял не только кухню, но и весь дом.

– Кусочек сыра или колбасы – это неплохо, – говорил дед с голодным блеском в черных глазах, – но дайте мне половник pot-au-feu с буханкой свежего хлеба и везонское вино, и мне больше ничего не надо!

Мы, без сомнения, устроили бы себе свой собственный pot-au-feu в Новом Орлеане, что стало бы предметом зависти всех наших соседей-французов, если бы плиты там работали не на электричестве, а на дровах. Мой дед всегда дважды пересчитывал свои гроши, прежде чем платить по счетам за электричество. Жечь плиту день и ночь, даже ради pot-au-feu, было бы пыткой для его экономной натуры.

В доме Мадлен Бурже я учуяла именно это блюдо, даже несмотря на то, что меня тошнило и я была сильно напугана. Но здесь, у Марсо, мне совсем не хотелось пробовать его. Я извинилась и отправилась на прогулку по поместью. Шагая вдоль виноградника, я почти физически ощутила присутствие своего деда. Он когда-то ухаживал и за этими лозами, и за теми, что погибли от недостатка внимания, и вот за теми, которые без ухода стали бесплодными, заросли сорняками и, задыхаясь от нашествия подлеска, взбирались на деревья, годами прокладывая себе путь наверх. На склонах гор я видела пасущийся рыжий скот и длинношерстных овец, видимо, потомков тех, что пас мой дед. Я нашла глубокий омут, где он учился плавать со своим братом, Жан-Полем, еще до Первой мировой войны, и недалеко от него пещеру, где они играли в разбойников. Нашла дуб, расколотый молнией много лет назад, на котором дед вырезал свои инициалы. Растущая кора попыталась за эти годы скрыть его слабые мальчишеские попытки увековечить свое имя.

Все это заставило меня о многом задуматься, когда я медленно возвращалась по запущенным фермерским землям к "мерседесу". Теперь Везон стал лишь тенью того, чем был прежде. И вместе с тем я понимала, почему дядя Морис его оставил. Здесь были поля, на которых ничего не росло, последние пахотные слои почвы давно выветрились, остались лишь глина и прожилки известняка. Без сомнения, потребовалось бы вложить слишком много средств, чтобы сделать Везон вновь плодородным. Даже виноград, что Жак Марсо культивировал и удобрял, рос плохо и был кислым. Скот тоже приносит мало дохода, так что Везон, решила я, невозможно поднять до того же уровня, что и поместье Шатеньере, за одну человеческую жизнь.

Теперь я с восхищением начала думать о дяде Морисе, который был не только героем Сопротивления, столкнувшимся со всеми ужасами, о которых говорил Этьен Метье, но и имел здравый смысл отказаться от прежнего образа жизни и даже от родовой фермы, чтобы вовремя заняться выгодными инвестициями.

Человек, столько вытерпевший и переживший, имеет право на недостатки. Я почти смогла забыть и простить убийство беспомощных голубей. Но мне хотелось бы, чтобы у него была экономка получше, чем Габриель, та, которая бы поставила на плиту огромный железный котел, наполнила бы его жирным мясом и свежими овощами для pot-au-feu и позволила этому ароматному вареву созревать, не ослабляя кипения.