Седина в бороду - Фарнол Джеффери - Страница 3

Так они шли бок о бок сквозь мягкое сияние заходящего солнца. Маленький скрипач играл с вдохновением истинного артиста; веселые живые пьесы сменялись величественными напевами далеких дней, жалобными и тоскливыми. Мелодии, казалось, несли с собой надежды и стремления, радости и печали, мрачные сомнения и прекрасные идеалы поколений, давно сошедших со сцены жизни и ныне забытых. И пока волшебная скрипка пела, смеялась, причитала и рыдала, ноги скрипача выделывали невиданные па, а сам он то хитро посмеивался, то жалобно постанывал. Сэр Мармадьюк слушал, очарованный гением этого странного человека, но все же что-то в поведении музыканта его смущало.

– Ага! – внезапно вскричал маленький скрипач. – Я сыграл вам музыку наших предков, песни древнего народа и… вы поняли. Я вижу, вы знаете толк в настоящей музыке, а потому позвольте поприветствовать в вашем лице, сэр, истинного ценителя искусства.

– А я, дорогой друг, – отвечал ему сэр Мармадьюк, – приветствую в вашем лице истинного мастера.

– Мастера, говорите? Что ж, верно, сэр. Так меня звали в те благословенные далекие дни. В Италии, на родине скрипки.

– Прошу вас, назовите ваше имя, друг мой.

– Старое бренное тело, – невпопад ответил скрипач, – тело, в котором живет лишь половина души, а вторая половина покоится с той, которой не стало. Мое имя? Я давным-давно позабыл его. Но зовите меня просто Джек, меня все так зовут – скрипач Джек. Я играю на сельских ярмарках и церковных праздниках, на свадьбах и крестинах. Люди любят мою чудесную Джиневру. – Тут он нежно поцеловал скрипку. – Именно она возносит меня над печалями этого мира, прямо к стопам Господа. Это Джиневра возвращает обратно ее душу, душу той, кого я любил всем сердцем, ибо лишь мертвые – истинно живые, и Джиневра знает это. Если вы любите и понимаете музыку, вам следует послушать, как я играю для тех счастливцев, что сбегаются на зов моей скрипки, когда я по вечерам в тиши деревьев касаюсь ее смычком.

– Кого вы имеете в виду? – мягко спросил сэр Мармадьюк.

– Тех, кто уже не подвластен земным страданиям, сэр. Души ушедших навсегда. Только они по-настоящему живы, только они способны любить. И первая их них – та, что рядом со мной. О нет! – засмеялся он. – Нет, нет, вы не увидите ее, ибо она умерла много лет назад, но душа ее всегда со мной, она улыбается мне солнечным лучом, шепчет каплями дождя, смотрит на меня глазами цветов. Она всюду, где живет Прекрасное, сэр! Именно ей я играю в вечерний час, когда усталый день закрывает глаза и все вокруг замирает. Я играю музыку, которая возносит меня к Богу и к ней, моей Прекрасной, моей розе, увядшей, сломанной, втоптанной в грязь. О, Боже! – Маленький скрипач вздрогнул и стряхнул дрожащей рукой выступившие слезы. – Сэр, – вздохнул он, – великие воды глубоки, но любовь глубже! Мечи остры, но печаль еще острее. Молитва прекрасна, но музыка… Ах, этот язык богов, он позволяет мне говорить с ней, лишь благодаря ему я способен вынести любые страдания, ибо, сэр, Бог милостив.

Так они шли по усыпанным листвой дорожкам. Маленький скрипач все говорил и говорил, время от времени его живые глаза начинали блестеть еще сильнее из-за выступавших слез. И смущение Мармадьюка постепенно уступило место невыразимой жалости.

Наконец они достигли высокой живой изгороди, в диком переплетении которой имелась ветхая калитка. Открыв ее, скрипач прошел вперед и жестом пригласил спутника. Сэр Мармадьюк ступил следом, и его глазам открылся сад, некогда ухоженный, но теперь заросший дикой ежевикой и высокой травой, в глубине которого виднелись стены полуразрушенного здания.

– Здесь. – Смычок указал на дом. – Здесь мы жили. Она и я. Здесь она играла ребенком, и сюда я прихожу всякий раз, когда представляется у меня возможность. Присядьте, мой друг, на этот пень. Она любила здесь сидеть, мы называли его «троном».

– Сэр, – Мармадьюк огляделся. – Судя по всему, я нахожусь на святом для вас месте! – Он снял шляпу.

Скрипач улыбнулся и коснулся руки джентльмена смычком, и в этом жесте была подлинная нежность.

– О, сэр, – тихо сказал он. – Вы все поняли и проявили такое удивительно сочувствие. Но тише, они ждут! Они уже собрались, и она тоже здесь, она среди нас. Пожалуйста, присаживайтесь, я начинаю.

Сорвав с головы шляпу и отшвырнув ее в сторону, он откинул назад свои длинные белые пряди и запрокинул к небу лицо, проступавшее в сумерках бледным овалом. Благоговейным жестом скрипач поднял смычок и заиграл.

Чудесный напев поплыл в вечернем воздухе, торжественный и величавый, закончившись едва слышной нежнейшей трелью. Его сменила благородная мелодия, быстрая, легкая, полная неудержимого веселья. Юность, не знающая горестей и бед, наполняла ее. А потом словно сами росистые зори и безоблачные небеса зазвенели под смычком скрипача; мир был чист, невинен и не омрачен грехом, а жизнь прекрасна и удивительна; эта музыка была словно дар Божий, в ней соединились солнечный свет и мерцание звезд, шелест лесов и шепот ручья. Она была напоена сиянием радости.

И сэр Мармадьюк, очарованный величием и разнообразием напевов, забыл о своем несносном возрасте. Молодость вдруг вернулась к нему, а вместе с ней Идеалы, вернулось Будущее, и стремления и надежды вновь переполняли его душу.

Но вот мелодия изменилась, зазвучали тревожные ноты, словно послышался голос Страшного Суда.

– О, человек, оглянись назад, оглянись на свою юность, на свою пылкую и молодую душу. Подумай о том, кем ты был и кем ты стал. Вспомни о всех растраченных идеалах и неисполнившихся мечтаниях, вспомни годы, не знавшие радости и любви, вспомни себя! Вспомни эгоиста, холодного и бездушного, вспомни усталость и одиночество своей души! Вспомни и ответь: куда ведет твоя одинокая дорога?

И снова музыка изменилась, ее голос звучал теперь мягче и участливей.

– О, одинокая, утомленная душа, в этом мире все-таки есть утешение, ведь найдется немало тех, кто нуждается в тебе. Обрети счастье и смысл, обрети ушедшую силу – забудь о самом себе и вспомни о других, и юность вернется. Ибо тот, кто служит своим ближним, служит Богу.

Захваченный удивительными напевами, сэр Мармадьюк почувствовал, как рвется навстречу музыке истосковавшееся сердце. Горестный вздох сожаления вырвался из самой глубины его души. И в это самое мгновение ангел, живущий в душе каждого человеческого существа, ангел, столь долго сдерживаемый циничными условностями, праздной ленью, эгоизмом и равнодушием, разорвал оковы и вознесся ввысь. Музыка, казалось, достигла высшей точки в своей торжественности, и тут она смолкла, оборвавшись резким диссонансом. Сэр Мармадьюк вздрогнул и посмотрел вверх, туда, куда указывал смычок скрипача.

– Луна! – прошептал тот. – Сегодня полнолуние… Эта луна… Она всегда воплощала для меня зло, одно лишь зло, она похожа на лицо мертвеца, столь же бледна и неподвижна. Она словно лицо моей Прекрасной. Мертвые! – простонал скрипач. – Мертвые! Я вижу их… я вижу, как поднимают они ее из реки, как с длинных волос стекает зеленая отвратительная слизь, а лицо так спокойно. О, моя Прекрасная! Твой чудесный голос умолк навсегда. Моя Любимая! А эта бледная луна смеется надо мной, этот мертвый круг смотрит на меня и смеется. О, как страшно мне!

Сэр Мармадьюк встал, ему хотелось утешить и ободрить маленького скрипача, он протянул к нему руки, но тот в страхе отпрянул.

– Прочь! – вскричал несчастный. – Не троньте меня, не прикасайтесь, на мне лежит проклятие! Ее убийца все еще жив, он все еще весел, и проклятая луна знает о том и смеется, смеется… О, Боже, он ходит по земле, он наслаждается радостями жизни, а она покоится в могиле холодная и недвижимая! – Скрипка выпала из его рук.

Скрипач спрятал изможденное лицо в скрюченных пальцах, рыдания сотрясли его хрупкое тело. Сэр Мармадьюк попробовал утешить его, но скрипач пронзительно вскрикнул и оттолкнул участливую руку.

– Оставьте меня! Оставьте меня, это мой черный час, предоставьте меня луне.

Дикий крик, исполненный невыразимой тоски, прокатился над парком, и маленький скрипач распростерся на земле рядом с пнем, служившим когда-то троном детских игр, он обхватил старое дерево руками, прижался мокрой от слез щекой к шершавой коре и затих.