Орхидеи еще не зацвели (СИ) - Чуприна Евгения - Страница 14

— Сильвера???

— Байрона-с… первоначальное родовое имя Бурунь-с.

— Бурунь? Оппа! — сказал Мортимер, взяв бутылку. — Пусть так бы и ходил.

— Конечно, же, я читал Пушкина, — вставил Генри. — В переводе Бэбетт Дейч. И у меня возникло чувство, что Михайловская Обезьяна скорее находится под влиянием… этого… Певца Вини-Пука.

— Кого-кого? — спросил Мортимер, неприлично отряхивая каплю с горлышка.

— Ну, этого — сю-сю-сю, ути-пути. Алана Милна.

— У которого на ножках десять штучек пальчиков? — уточнил я.

— Да.

— Святой Боже! — воскликнул Мортимер и немедленно выпил.

— Возможно, вам следовало бы прочесть и недавно вышедший в Нью-Йорке перевод Оливера Элтона, дабы утратить однозначность восприятия-с, — вставил Шимс, намереваясь улетучиться.

— Один хрен… — почти пропел Генри, вглядываясь в дождь.

— Учитывая то, что Бэбетт Дейч — дама, боюсь, два не наберется… — признали запоздавшие молекулы испарившегося Шивса.

Ну что я могу здесь сказать. Разговор зашел в дерби… брррр… зашел в дебри, где ни о каком восприятии речь идти уже не могла, по крайней мере, с моей стороны. Американские переводы Пушкина, боже мой! Сколько раз говорил себе: воздержись, не надо, не связывайся со стихами, ведь если это не гробы повапленные, то значит, я не видал повапленных гробов. Процитируешь пару строчек — и на тебе. Прямо лавина. Как пишут в газетах о подобных случаях: погребен под завалами. Особенно темные инстинкты будят стихи в людях с домашним образованием. Наверно, им не прививают к поэзии должного иммунитета. И в то время как выпускник Кембриджа мается головной болью после вчерашнего, они устраивают над его агонизирующим телом какие-то адские литературные викторины. Поэтому, друг мой читатель, стихов избегай. Хочешь сказать — скажи прозой. Правильно сделал Мортимер, что с утра насосался виски.

Вообще на редкость обаятельный тип этот Мортимер. Мне будет жалко, если он окажется убийцей сэра Чарльза. Хотя я понимаю, что провинциальный доктор — это самое то, самее-тее разве что какой-нибудь художник или автор, особенно такой автор, что сам ведет следствие, но я-то о себе точно знаю, что не виновен. И обаяние… зря он так обаятелен. Это компрометирует. И спасает милейшего дока от подозрения только фамилия. Слишком она зловещая. С такой фамилией не преступления замышлять, а вышивать крестиком. Да, вот именно, крестиком. И ухо у него в порядке. Неповрежденное. Да и второе… Вот разве что среднее… «Особая примета — шрам на среднем ухе»…

Хотя откуда взяться шрамам? Сейчас уши пришивают очень аккуратно. Я сам, когда поступил учиться в Кембридж, на первой же студенческой попойке вышел через закрытое французское окно. Друзья доставили меня в клинику с ведерком льда, где, вместо шампанского, лежало мое отрезанное ухо. И мне его благополучно пришили — ухо, не ведерко, ну вы поняли, хорош бы я был с ведерком. Причем, так аккуратно, что вообще ничего было бы не видно, если бы целое ухо не продолжало быть настолько отстающим от головы, насколько предусматривает древний кодекс Вустеров, а мы всегда были довольно лопоухими.

— Берти, похоже, за нашим подъездом следят, — между тем промолвил Генри. — Поди сюда. Вон тот штрих с бородищей, видишь, выскочил из машины.

— Который, приплясывая, юркнул в ресторанчик?

— Ага. Ты его знаешь?

— Нет, он мне кажется незнакомым. Но я узнал его бороду.

— Она, похоже, фальшивая.

— Почему сразу фальшивая. Это борода Рожи Баффета, адмирала, он в ней от букмекеров спасался.

— Дал бы лучше им морской бой. Спасся?

— Нет, она упала.

— Но он ее подобрал?

— Да. И отдал Лансу Транквуду. А тот — какому-то художнику… не помню. Надо уточнить у Ланса.

— Давно это было? — деловито спросил Баскервиль, задрав губу и попыхивая ноздрями, как гончая под незнакомым столбиком. У него явно уже сложился план действий. Ворваться к Лансу, разломать всю мебель, побить фарфор, накостылять ему, отобрать бороду, припугнуть, и… еще что-то чикагское.

— Лендсиру, — вдруг сказал я, неожиданно для себя. — Он отдал ее Лендсиру. Тот рисует свиней. Ну, художник по свиньям. Нанялся рисовать свинью, его выгнали, он наклеил бороду и нанялся снова.

— Хороший, наверно, художник, — заметил Генри. — Как бы нам встретиться с этим Лендсиром?

— Хочешь ему свинью подложить? — пошутил я.

— Зачем мне свинья, когда у меня есть ты, Берти, — пошутил Генри.

— Я тебе подарю дагерротип, Генри, дешевле выйдет, — снова пошутил я и почувствовал, что улыбка мне несколько жмет, и мимические мускулы оползают, подергиваясь. То есть лицо не держится само собой. Чемберлен наверняка тоже сталкивается с этой проблемой, когда речь заходит о Гитлере.

— Ага, ага, он возвращается в машину.

— Странно, что он так быстро поел. Без постоянной тренировки такой скорости достичь нельзя, а постоянно тренируясь, испортишь себе желудок.

— Берти, помнишь, как он приплясывал. Он не ел.

— Похоже, ты прав. Послать Шимса ему отнести сэндвичей?

— Это очень хорошая мысль, Берти. Святая мысль. Шпион — тоже божья тварь. Может быть, у него нет денег на еду, поэтому он и избрал такое постыдное ремесло, занимается слежкой…

— Ты посмотри, какая дрянь на улице!

— Не то слово.

— Шимс!

— Что вам угодно-с? — поинтересовалось легкое мерцанье, уплотнившись в осанистого камердинера.

— Видишь тот автомобиль?

— Да-с.

— Там сидит субъект в бороде Рожи Баффета. Мы не знаем, кто он, но похоже, он голоден. Отнеси ему сэндвичей и чего-нибудь выпить. По дороге обратно запомнишь номер машины.

— Понято-с. Я как раз собирался сходить за запасным виски для господина Мортимера, а то неровен час проснется-с.

— Да, правда, докторишка-то заснул. И Снуппи тоже. Какая трогательная сцена, Шимс!

— Да-с.

Шимс умерцал на кухню делать сэндвичи, и Генри продолжил, меланхолично кидая в спящего Снуппи конфетками монпансье:

— Так вот, я о Лендсире. Надо бы с ним встретиться.

— Могу позвонить Лансу и узнать, что там с Лендсиром. Он наверняка в курсе, — сказал я. — Шимс!.. Шимс!!!

— Да-с? — с легким опозданьем зажегся Шимс, благоухая ветчиной.

— Соедини меня с Лансом Транквудом.

— Хорошо-с.

Он подошел к телефонному аппарату и через некоторое время изрек:

— Сэр Ланселот Транквуд у телефона-с. Изволите взять трубку-с?

— Придется, Шимс.

Глава 13

Ланс Транквуд — пожилой джентльмен с ясным взором и здоровыми наклонностями. Его язык никогда не бывает обложен, белки глаз всегда белые, иногда чуть нагловатые, а руки дрожат только в том случае, если он приподнял автомобиль за капот и какое-то время его удерживает. Но такая ситуация маловероятна — своего автомобиля у него нет, а чужой ему не доверят, потому что он его тут же пропьет или проиграет на скачках, это зависит от сезона.

Говорить с ним — одно удовольствие. Но пытаться из него что-то вытянуть — совсем другое. Потому что язык его не только не обложен, но вдобавок чрезвычайно хорошо подвешен. Его лечащий врач вообще утверждает, что это не язык вовсе, а помело, и квартирная хозяйка, знающая сей длинный орган весьма коротко, склонна согласиться с таким мнением. А поскольку врачи лучше нас с вами разбираются в органах, равно как и квартирные хозяйки — в помелах, то их вердикт не оспоришь.

В общем, Ланс за каких-нибудь пять минут телефонного разговора выудил у меня всю подноготную о Баскервилях и столько сведений о собаке, что мог бы ее шантажировать. Ну то есть, мог бы, окажись она кредитоспособна, ведь это пока что не факт. И будь даже собака кредитоспособна, у нее наверняка был бы опекун, ведь животные нечасто достигают совершеннолетнего возраста. А собаку, имеющую опекуна, но не умеющую разговаривать, тем более такую собаку, как Баскервильская, что словам предпочитает дела, да еще и в то время как пламя клубится из пасти ее, ни один разумный человек шантажировать не станет. Тем не менее, по тому, как дергался и извивался Генри, слушая нашу беседу, было понятно, что я выболтал много лишнего. Я и сам это чувствовал, знаете, такое гадкое ощущение, когда язык мелет, мелет, а мозг думает: «Что ты несешь, идиот?!». Но узнал взамен только то, что Лендсир вернул бороду назад Лансу, а уж он ее отдал другому художнику, Лайонсу, чтобы тот напугал поклонника своей жены.