Стоящий у Солнца - Алексеев Сергей Трофимович - Страница 76

– Иди, иди, дорогой тесть, – съязвил Русинов. – Тебя служба ждет. Да накажи теще, чтобы утром мне горяченьких блинчиков принесла. Со сметанкой!

«Тесть» шарахнул дверью и зло забряцал запором. И еще, кажется, пнул дверь, прежде чем уйти. Почему-то в сознании Русинов не воспринимал его как отца Ольги. Но тут же из защитника правопорядка участковый превратился в защитника своей дочери. И сразу исчез куда-то весь его опыт, профессиональная наблюдательность и милицейский гонор. Русинов посмотрел в окно: капитан прошел напрямую по картошке, перелез через изгородь и пропал в темноте. Любовь Николаевна знала, что такое нефритовая обезьянка. Этот опознавательный знак, пароль, если его не спас, то по крайней мере остановил арест и выдачу Русинова Службе. Участковый посадил его в этот склад скорее из боязни, что он может встретиться с его дочерью, ибо старуха была права – зачем ему бежать? Она прекрасно знает его цель, иначе бы не откликнулась на обезьянку, и теперь, возможно, хранители должны посоветоваться, как поступить с Русиновым дальше. Сдать его в прокуратуру, в клинику для душевнобольных либо найти иной способ нейтрализовать Мамонта.

Но если капитан боится за свою капитанскую дочку, то надо немедленно бежать из этого амбара к ней. Русинов ощупал решетки на двух небольших окнах – сделано на совесть, наверное, еще до войны: гвозди самокованые, прутья не расшатать. И срублен склад крепко, бревна посажены на мох и на шканты (круглые куски дерева); пол же, судя по его непоколебимости, собран из толстых, распущенных надвое, бревен. Без лома ничего не взять… Он пошарил на стеллажах – чисто. «Мешок» был на сей раз деревянный, с видом на реку, но ничуть не уступал каменному. Там хоть была зажигалка…

Он снова лег на кровать и мысленно стал искать самое уязвимое место. Выходило, что все-таки окна и простенок между ними. Он подождал, когда начнет светать, встал и ощупал косяки. Пазух над верхними почти не оставалось, осевшее строение давным-давно сомкнуло все щели, мох между бревен спрессовался до крепости картона. Даже если выковырнуть его, на что потребуется полдня, все равно не осадить бревна простенка так, чтобы верхнее освободилось и шкант вышел из гнезда в верхнем бревне. К тому же концы бревен простенка имели шипы, прочно стоящие в пазах косяков: все сделано по правилам плотницкого искусства. Но над окнами было всего два ряда, и ко второму было прибито железо. Амбар небольшой, лес давно просох, и крыша легкая. Оставалось единственное – поднять верхние ряды бревен вместе с потолком и выломать простенок.

Стараясь особенно не шуметь – хозяин, на чьей территории стояла эта тюрьма, наверняка предупрежден, – Русинов начал разбирать стеллажи. Снял доски с полок, оголив каркас, а затем оторвал четыре вертикальных стойки, сделанные из толстых брусков. Самый длинный он упер в верхний косяк окна, поставив второй конец на широкую доску, и другой стойкой стал распирать эту конструкцию, стремясь поставить первый брусок в вертикальное положение. Получался довольно мощный клин и одновременно рычаг, на который можно было давить всем телом. После нескольких рывков послышался треск вверху – ряд, перекрывающий окна, тронулся с места. Русинов ощупал пазы и с удовольствием отметил, что спрессованный мох освободился от давления. Но дальше все замерло: слишком велико стало трение вертикального бруска о доску, лежащую на полу. Требовалось смочить, но участковый не оставил ни капли воды. Пришлось использовать подручные и не совсем приличные средства.

Еще минут через пять верхние ряды бревен вместе с потолком и крышей приподнялись на два сантиметра. Можно было пальцами выковыривать мох. Оконный блок поднимался вверх вместе с косяками и решеткой. Русинов расшатал простенок, убрал мох из пазов, и образовалась щель в ширину спичечного коробка. Однако плоский и довольно толстый шкант сидел в верхнем бревне еще глубоко и прочно. Тогда он вставил доску под оконную подушку, встал на нее ногами и стал давить одновременно двумя рычагами. Заскрипели шканты, из щелей посыпался растертый в пыль мох. Он подстраховался, загнав брусок между бревен, и теперь оставалось вывернуть хотя бы одно бревно из простенка. Русинов снял головку с кровати, вставил ее между косяком и торцом бревна и, расшатывая, постепенно вытащил его из проушины. С улицы подул свежий предутренний ветер. Можно было уже с трудом, но выбраться наружу, однако он вывернул еще одно бревно и, не убирая конструкции рычагов, вылез через дыру вперед ногами: под стеной тюрьмы густо росла крапива.

Амбар стоял на задворках поселкового магазина. Рядом – еще один сарай, длинный, широкий, как ангар. Вокруг – картошка. И не подумаешь, что здесь есть тюрьма… Пригибаясь, Русинов пробежал вдоль изгороди, перескочил ее и направился к дому Ольги. Крался осторожно, чтобы не будить собак, но пройти по этому поселку незамеченным оказалось невозможно. В чьем-то дворе послышался лай, немедленно подхваченный хором во всех концах.

Машины Русинова возле ворот уже не было. За калиткой трубно лаял пес, но почему-то никто не выходил. Тогда Русинов бросил камешек во двор, чтобы разозлить собаку, а сам проскочил через ограду палисадника. Прошло минут пять – дверь так и не скрипнула. По всей вероятности, дома никого не было. Он побежал к больнице и еще издалека заметил, что на крыльцо вышла мать Ольги. Русинов стал к забору. Надежда Васильевна постояла, посмотрела в сторону своего дома – видимо, встревожилась от лая собаки, и скоро вернулась назад. Ольга бы обязательно вышла, если бы находилась в больнице…

Он развернулся и пошел в переулок, вдоль огородов – к дому Любови Николаевны. Все было как вчера, только он бежал один по чистой песчаной дороге. И здесь не было никого! Стеклянная дверь оказалась запертой на внутренний замок…

Русинов посидел на скамеечке возле цветов и медленно побрел назад, к своей тюрьме.

«Повинуюсь року!»

Он залез в амбар, разобрал все свои приспособления и рычаги и лег на матрац. Столько трудов приложил, чтобы вырваться на волю, а теперь приходится возвращаться, ибо ждать больше негде. Свежий ветер на восходе, врывавшийся сквозь дыру, знобил его, пока не взошло солнце. Однако все равно, скрючившись в позе эмбриона, он долго не мог согреться и, едва ощутив теплые лучи, тихо и незаметно уснул. А проснулся с испугом, что спал долго и за это время что-то произошло! Он прислушался – на улице тихий, знойный день и всего двенадцатый час. От жажды пересохло во рту, болела голова и чесалось изжаленное комарами лицо. Он осторожно выбрался на улицу; где-то трещала бензопила, доносились удары топоров – на другом конце поселка рубили дом. Он сходил на реку, напился и умыл лицо. Вдруг стало обидно, что о нем все забыли!

Не скрываясь, он подошел к дому участкового, постучал в калитку. Днем пес залаял лениво, без азарта. Калитка оказалась незапертой, и Русинов вошел во двор. «Уазик» стоял под навесом, а под ним, в холодке, лежала черная немецкая овчарка – точь-в-точь как у серогонов! Возможно, из одного гнезда, поскольку породистых собак в деревне заводят редко. Он взошел на крыльцо и постучал в дверь. На стук выскочил пес из-под машины и залаял сильнее. Надежда Васильевна вышла из сеней и отшатнулась:

– Это вы?! Опять вы?!

– Представьте себе! – с легким вызовом сказал Русинов. – Опять я!

– А где Сережа?.. Где мой муж? – чего-то испугалась она.

– Хотел у вас спросить. – Он развел руками. – Ваш муж меня арестовал, запер в амбар и забыл.

– Но он повез вас в Ныроб! Хотел везти…

– Не знаю, что он хотел, но сидеть под замком мне надоело, – заявил Русинов.

– Олю… не видели? – вдруг с опаской спросила она.

– Последний раз видел вчера ночью, – признался Русинов. – Потом пришел ваш муж…

– Не знаю, что и думать, – загоревала Надежда Васильевна. – Она ушла к вам и больше не возвращалась. А теперь и отец пропал…

– А вместе они не могут быть?

– Да нет… Зачем она поедет в Ныроб?.. – Она подняла усталые глаза. – Послушайте меня… Уезжайте, пожалуйста! Я даже ничего не скажу мужу. Вашу машину он исправил… Уезжайте, а?