Философия достоинства, свободы и прав человека - Мучник Александр Геннадьевич - Страница 69

А царская же Россия на историческом фоне рабоче-крестьянской — в виде СССР сейчас, уже спустя более века, с высоты исторического полёта выглядит в качестве вполне себе правового государства. Вот какую, например, оценку устоявшемуся после реформы правосудию в императорской России давал известный русский публицист, неоднократно номинированный на Нобелевскую премию по литературе, М.А. Алданов: «Конечно, дореволюционный русский суд (за исключением сравнительно редких случаев) был судом превосходным — по серьезности тона, по деловитости, по внимательному отношению к подсудимым, по совершенному беспристрастию председателя. Суд никогда не превращался в балаган, с грубейшей бранью между сторонами».

Обосновывая в 1880 г. необходимость создания специальной секретной службы по обеспечению государственной безопасности — Департамента государственной полиции — в царской России в качестве правопреемника знаменитого III Отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии министр внутренних дел М.Т. Лорис-Меликов писал, что «делопроизводство в оном может быть вверено только таким лицам, которые, обладая необходимыми для службы в высшем правительственном учреждении познаниями и способностями, вполне заслуживают доверия по своим нравственным качествам, выдержанности характера и политической благонадёжности». Заметим при этом, что «нравственные качества» были указаны в качестве приоритетных в перечне необходимых для работы в учреждении, призванном обеспечивать государственную безопасность Российской империи.

О приоритетном соблюдении законности в процессе полицейского дознания свидетельствуют, кстати, и многочисленные мемуары высокопоставленных полицейских и жандармских чинов императорской России, например, Александра Павловича Мартынова (1875–1951) «Моя служба в Отдельном корпусе жандармов», Павла Павловича Заварзина (1868–1932) «Работа тайной полиции» и «Жандармы и революционеры: Воспоминания», Александра Васильевича Герасимова (1861–1944) «На лезвии с террористами», Алексея Тихоновича Васильева (1869–1930) «Охрана. Русская секретная полиция», Константина Ивановича Глобачёва (1870–1941) «Правда о русской революции», Владимира Фёдоровича Джунковского (1865–1938) «Воспоминания 1865–1904 г.», из которых со всей очевидностью явствует отсутствие какого-либо применения пыток и физических истязаний в деятельности политической полиции царской державы в отличие от соответствующих органов большевистской империи. О последнем свидетельствуют, например, мемуары известного советского разведчика, нелегального резидента НКВД СССР во Франции, Австрии, Италии, а затем и в республиканской Испании Александра Михайловича Орлова (1895–1973) «Тайная история сталинских преступлений», а также высокопоставленного сотрудника советской разведки в составе органов ОГПУ-НКВД-НКГБ-МВД СССР П.А. Судоплатова «Спецоперации. Лубянка и Кремль. 1930–1950 годы», а также, по сути, вся лагерная проза, авторы которой прошли всеми кругами ада застенков лагерной державы и выжили, чтобы поведать миру о пережитых страданиях в назидание потомкам.

В контексте этой темы представляет интерес оценка деятельности одного из министров внутренних дел императорской России, которую дал М.А. Алданов: «Все же отдадим ему должное: на фоне нынешних полицейских методов, на фоне того, что делают всевозможные Гиммлеры из всевозможных Гестапо и ГПУ, он и в этом отношении выделяется чрезвычайно выгодно. В денежный подкуп он верил, но ему и в голову не могло бы прийти, что можно вынуждать у человека показанья пыткой и мученьями. Ни единого подобного факта за ним не значится, в этом его никто никогда и не обвинял». Да, всё познается в сравнении…

Таким образом, в конечном итоге, по факту, русский народ предпочёл исторически обусловленной, юридически и религиозно обоснованной власти императора в лице исключительно образованного, прекрасно воспитанного, несомненно совестливого и глубоко верующего Николая II вероломное, неправомерное, исторически противоестественное господство партии большевиков в лице диктатора, параноика, палача, недоучившегося семинариста-безбожника и, что самое трагическое, абсолютно не ведавшего что такое совесть Сталина, многочисленные чудовищные злодеяния которого дали его современнику М.А. Алданову основание абсолютно справедливо заявить: «Сталин залит кровью так густо, как никто другой из ныне живущих людей…». Увы, таков трагический парадокс истории.

В связи с логикой изложения к месту привести диалог, который состоялся в 30-х годах ХХ столетия между одним из самых именитых российских социал-демократов, публицистов, историков, социологов и философов П.Б. Струве и другим, не менее известным политическим деятелем, депутатом II–IV Государственной думы Российской империи, редактором газеты «Киевлянин» Василием Витальевичем Шульгиным (1878–1976). В частности, Струве заявил, что у него была единственная причина для критики Николая II — что тот был излишне мягок с революционерами, которых, по словам Струве, нужно было «безжалостно уничтожать». Шульгин в ответ, в шутку спросил, уж не считает ли Струве, что и он сам должен был быть уничтожен. Струве, чрезвычайно разволновавшись, воскликнул: «Да! И, встав со своего места, зашагал по зале, тряся седой бородой. — Да, и меня первого! Именно так! Как только какой-нибудь революционер поднимал голову свою — бац! — прикладом по черепу!». Ну, вот Сталин во главе большевистской империи как раз так и поступал, сначала, по отношению к своим политическим оппонентам, а затем, и ко всему народу: как только кто-то поднимал голову, то «бац! — прикладом по черепу», а потому убедил, стреножил и, в конце концов, заставил любить и боготворить себя советский народ.

В какой-то мере ответом П.Б. Струве и всем тем, кто сначала всеми силами раскачивал лодку государственного строя Российской империи, а впоследствии сам пал жертвой ужасных последствий своих же политических происков, интриг, сплетен, инсинуаций и государственной измены, стало следующее рассуждение из упомянутой книги И.П. Якобия: «Клеветники изъ л?ваго лагеря обычно обвиняли Императора Николая II въ жестокости; «Николай кровавый» — вотъ ходкое прозвище, которое господа эсъ-эры и кадеты давали Государю, когда они подготавливали судъ и расправу надъ Нимъ и старались, впосл?дствіи, отвлечь отъ себя справедливое народное негодованіе. Но, когда февральская революціонная заря см?нилась суровой большевицкой д?йствительностью, когда людямъ, совершившимъ, способствовавшимъ или допустившимъ великую изм?ну Царю, пришлось расплачиваться за нее собственною шкурою, — тогда обвиненія въ жестокости внезапно см?нились обвиненіями Государя въ чрезм?рной мягкости, въ безволіи. — «Ахъ, почему Онъ отрекся! почему не повел?лъ перев?шать бунтовщиковъ! Если бы на м?ст? Николая II былъ въ это время такой Государь, какъ Николай I, никогда у насъ не произошло бы революціи». Такъ ропщутъ, такъ жалуются, такъ стонутъ бывшіе генералы, пом?щики, профессора, земцы, адвокаты, либералы, депутаты, сановники, обобранные большевиками и прозябающіе въ эмиграціи». Но далеко не всем бывшим рьяным критикам государственного строя императорской России в лице Николая II удалось благополучно добраться до эмиграции. О трагической участи одного из оных поведал в своих мемуарах В.Н. Коковцев вспоминая как неустанно и яростно обличал царское правительство один из депутатов Государственной думы III созыва Российской империи. В частности, автор воспоминаний, на то время министр финансов в правительстве П.А. Столыпина, писал: «Носителем кадетского вероучения во все шесть лет был мой бессмысленный оппонент Андрей Иванович Шингарев, в таких ужасных условиях погибший вместе с Кокошкиным от руки советских агентов-матросов, ворвавшихся к нему, больному, в Мариинскую больницу, куда он был переведен из Петропавловской крепости. Об ужасном конце его жизни я узнал в самом начале 1918 года в бытность мою в Кисловодске и невольно перенесся тогда мыслью ко всем его пламенным речам в пользу охранения народа от гнета и злоупотреблений власти, как и о том, как часто он отравлял мне мое существование обычными его приемами бороться cо своим противником своеобразными аргументами, далекими от существа предмета и рассчитанными на сочувствие толпы…». Да, действительно, бывший яркий защитник обделённого властью народа без всякого сочувствия к его состоянию тяжело больного человека был буквально растерзан представителями той самой дорвавшейся до власти толпы, на сочувствие которой он так уповал во время своих пламенных обличительных речей в царской Государственной думе. Этот, как и многие другие подобные примеры свидетельствуют лишь о том, как долго можно искренне мнить себя подлинным представителем народа, понимание подлинного нутра которого начинает приходить только в последний миг жизни, которую вмиг можно потерять от его натруженных, мозолистых рук.