Философия достоинства, свободы и прав человека - Мучник Александр Геннадьевич - Страница 48

О том, например, из каких социальных слоев ведёт свою подлинную родословную власть предержащие постсоветской Украины поведал известному политологу, возглавлявшему на тот момент нью-йоркское представительство Института демократии и сотрудничества, Андранику Миграняну первый Президент Украины Л.М. Кравчук. В частности, политолог вспоминал, что однажды в Киеве за «рюмкой чая» первый президент Украины Кравчук ему посетовал: «Ну что делать, наша элита вышла из крестьян, а крестьянин очень подозрительный по своей природе. Поэтому он вечером договаривается, но боится, что утром сосед или партнер его кинет, и старается кинуть раньше, чем кинут его». Кстати, вся постсоветская история Украины в полной мере повсеместно, повседневно и всемерно подтвердила это чистосердечное признание первого Президента Украины. На то, какая именно культура восторжествовала в Украине после распада СССР также обратил внимание украинский политолог, директор Европейского института интеграции и развития, народный депутат Украины V созыва, впоследствии заместитель Секретаря Совета национальной безопасности и обороны Украины Дмитрий Игнатьевич Выдрин, в частности, отметив, что «в Украине победила глубоко сельская культура, с сельскими архетипами, с сельскими сакральными вещами. Столкнулись две культуры — одна хочет жить по часам, другая по петухам».

На непреодолимую историческую пропасть, которая реально залегала между двумя основными классами Российской империи и на исторические последствия оной обратил внимание российский политолог Андрей Андреевич Пионтковский: «Постпетровский раскол на два цивилизационно чуждых друг другу этноса — барина и мужика — оказался настолько фундаментальным для русского социума, что порожденная им Октябрьская революция, уничтожившая сначала барина, а через десять лет и мужика, вновь воспроизвела его на профанированной генетической основе — номенклатурного люмпен-барина и деклассированного люмпен-мужика. Верхушечная приватизационная революция начала 90-х не размыла, а напротив, резко усугубила этот антропологический раскол». По сути, в паталогической ненависти невежественной, как правило, деревенской части народа к образованному классу Российской империи парадоксальным образом таилась основа будущего непримиримого отторжения подавляющим большинством населения СССР каких-либо культурных (правовых) основ западноевропейской цивилизации.

Поэтому заслуживает внимания гипотеза, что попытка европеизации общественного уклада Российской империи привела к тому, что классовая ненависть против помещиков трансформировалась в ненависть против европейской (правовой) культуры, в принципе, и это чувство настолько сильно и глубоко запало в душу народа, что, пережив отмену крепостного права, оно, по сути, явилось движущей силой Октябрьского переворота 1917 г. Авторы подобной версии истории полагают, что именно эта унаследованная инстинктивная ненависть была главной причиной, вследствие которой революция в её большевистской форме стала возможной только в России, а последующая проповедь классовой борьбы нашла такую благодатную почву в умах вскормленной революцией молодежи. Естественно, что в числе первых жертв подобной ненависти должна была пасть и в действительности пала неотъемлемая часть этой европейской культуры — культура достоинства, свободы и прав человека. Людям, воспитанным на ценностях этой культуры было просто невмоготу жить в подобном агрессивном окружении. По сути, они были обречены. В поэтической форме очень образно на сей счёт выразилась русская поэтесса Серебряного века Марина Ивановна Цветаева (1892–1941):

В Бедламе нелюдей

Отказываюсь — жить.

С волками площадей

Отказываюсь — выть.

Поэтесса оказалась верна себе и, отказавшись жить в этом «Бедламе нелюдей», в конце концов, свела счёты с жизнью: 31 августа 1941 г. она повесилась. В этой частной трагедии, как в капле воды отразилась трагедия эпохи. Культурным, неординарным, одаренным талантом Божьей милостью не оказалось места на обширных просторах большевистской империи. Вот как по описанию одного литературного критика сложилась судьба лишь некоторых из них:

«Сергей Есенин. Повесился в возрасте тридцати лет, не сумев принять то, что случилось в его стране («В своей стране я словно иностранец…»).

Владимир Маяковский . Застрелился в возрасте тридцати шести лет, потеряв веру в то дело, которому отдал «всю свою звонкую силу поэта».

Исаак Бабель . Расстрелян в возрасте сорока пяти лет. Роман о коллективизации, над которым он работал последние годы жизни, был изъят при аресте и пропал.

Велимир Хлебников . Умер в возрасте тридцати семи лет в сельской больнице в сорока верстах от железной дороги.«…Шел пешком, спал на земле и лишился ног. Не ходят» (из последнего, предсмертного письма). Стихи его не издавались полвека.

Борис Пастернак . На протяжении многих лет был отлучен от официальной советской литературы. Умер вскоре после того, как был подвергнут всенародной травле за присуждение ему Нобелевской премии. Роман «Доктор Живаго», который он считал главным делом своей жизни, на родине писателя был опубликован через тридцать лет после его смерти.

Михаил Булгаков . Умер в возрасте сорока девяти лет. Главные книги, написанные им, были опубликованы через тридцать лет после его смерти.

Михаил Зощенко . Был подвергнут остракизму, исключен из Союза писателей, лишен куска хлеба. Умер задолго до отмены известного постановления ЦК, обрекшего его на насильственное отлучение от главного дела его жизни.

Юрий Олеша . Блистательно заявив о себе своей первой книгой, не написал больше почти ничего существенного. Делал отчаянные попытки вписаться в официальную советскую литературу. Ни одна из этих попыток не удалась. Оставшиеся после него разрозненные полудневниковые записи («Ни дня без строчки») были опубликованы после его смерти.

Осип Мандельштам . Погиб в лагере в возрасте сорока семи лет. В советское время был отлучен от официальной литературы. Чудом сохранившиеся стихи (далеко не все) были опубликованы на родине поэта через тридцать лет после его гибели.

Владимир Нарбут . Погиб в лагере в возрасте пятидесяти двух лет. После ареста и тринадцати месяцев тюрьмы, оказавшись на Колыме, в Магадане, писал жене в чудом дошедшем письме: «… может, и нужно было это потрясение, чтобы вернуть меня к стихам». Последняя книга, опубликованная при жизни поэта, вышла в свет в 1922 году. Следующая — в 1990-м. Львиная доля вошедших в нее стихов никогда прежде не публиковалась…».

Этот скорбный мартиролог можно продолжить упомянув, например, талантливейшего русского поэта Серебряного века, первого мужа поэтессы Анны Андреевны Ахматовой (1889–1966), отца выдающегося учёного Л.Н. Гумилёва Николая Степановича Гумилёва (1886–1921), расстрелянного 26 августа 1921 г. по обвинению в участии в антисоветском заговоре «Петроградской боевой организации В.Н. Таганцева» и посмертно реабилитированного решением Верховного суда СССР 30 сентября 1991 г. Очень скорбными, пронзительными и проникающими в самую суть той эпохи строками откликнулся на убийство Николая Гумилёва русский писатель Александр Иванович Куприн (1870–1938): «Он писал стихи, насыщенные терпкой прелестью, овеянные ароматами высоких гор, жарких пустынь, дальних морей и редких цветов, прекрасные, полнозвучные… странствующий рыцарь, аристократический бродяга, — он был влюблен во все эпохи, страны, профессии… Что перетерпела его крылатая душа в эти черные дни, обратившие великую страну в сплошной вонючий застенок? Никогда, ни в какой заговоре он участвовать не мог. Но знаете, сорвется иногда у человека, умеющего глубоко презирать — всего лишь один, быстрый, как молния, пронзительный взгляд, но в нем палач мгновенно прочтет: как он мал, гадок, глуп, грязен и труслив в сравнении со спокойно стоящей перед ним жертвой. И тогда конец. Тогда неизбежна смерть. Избраннику, тому, кого сам Бог отметил при рождении прикосновение своего перста на возвышенную жизнь и ужасную кончину».