Крик филина - Шарапов Валерий - Страница 5

– У малолетней шпаны недавно конфисковал, – пояснил милиционер Сердюков, заметив, как у Журавлева при взгляде на фотографии блеснули глаза, а сам он заметно оживился. – Продавали солдатам на железнодорожном вокзале. Много теперь всякой гадости у нас развелось.

– Угу, – непонятно к чему ответил Илья, неохотно отводя взгляд от фотографий.

– Могу подарить, – предложил Сердюков, продолжая с сопеньем и чертыханьем разыскивать на полках медицинские принадлежности. – Как пострадавшему от шпаны. Так сказать, возместить причиненный моральный и физический вред.

– На черта они мне сдались!

– Тогда подсаживайся к столу, – сказал словоохотливый Сердюков, наконец обнаружив пропажу, – буду лечить твои раны.

Журавлев пересел на скрипнувший под ним стул и, закусив губу, приготовился терпеть новые страдания.

Сердюков внимательно осмотрел рану и сказал:

– Лейтенант, по-хорошему, тебе бы надо в больничку. Как бы заражения не было.

– Мы к этому привычные, – с досадой на его нерасторопность ответил Журавлев. – Не тяни кота за хвост.

– Мое дело сторона, – не стал настаивать Сердюков, как видно обидевшись на грубые слова: мол, он тут заботится о его здоровье, а к нему такое непочтительное отношение. – Тебе же потом страдать.

Тем не менее Сердюков отнесся к лечению лейтенанта со всей ответственностью: аккуратно выстриг ему на затылке волосы, тщательно обработал рану, щедро вылив на нее почти весь пузырек йода. На что уж Илья терпеливый, но и он заскрипел зубами от боли. В завершение Сердюков старательно, без всякого сожаления, забинтовал голову пострадавшего последним оставшимся бинтом.

– А теперь будем пить чай, – сказал он, управившись с делами. – У меня и заварочка имеется. Ты какой чай любишь – крепкий или не очень? Ты не думай, мне заварки ничуть не жалко. У меня даже два сухарика на этот случай имеются… ванильные.

Милиционер достал из сейфа, который и вправду оказался пустым, тряпичный узелок, пару алюминиевых кружек с мятыми боками и чайное блюдце с выщербленным краем. Все это он, аккуратно подстелив газету, разложил на столе. Значительно поглядывая на Журавлева, бережно развернул тряпицу, в которой хранились три небольших кусочка желтого сахара, пригоршня байхового грузинского чая и два высохших от долгого хранения тонких ломтика белого батона.

– От пайка осталось, – пояснил он и ушел кипятить на керогазе воду в трехлитровом алюминиевом чайнике, наполовину закопченном на огне до жгучей черноты.

Журавлев смотрел на Сердюкова и никак не мог взять в толк, с чего это он вдруг стал таким нужным этому милиционеру. И тут Илью внезапно осенило: уж больно участковому не хочется оставаться одному в чужом и враждебном ему городке, в окрестностях которого бесчинствуют бандиты, которым убить милиционера ничего не стоит. А так попьют они чаю, поболтают о том о сем, а потом ему и домой пора, вот день и пролетел. А уж назавтра – как бог даст.

Но самое горькое для Ильи было осознавать то, что сердцем он понимал внутреннее состояние Сердюкова: пройти всю войну, чудом выжить в страшное лихолетье и вдруг погибнуть в мирное время от руки какого-нибудь бандита. Где же справедливость? А вот разум его противился такому положению вещей. Илья, собиравшийся было передать участковому позолоченный портсигар и выкидной нож, которые можно было приобщить к уголовному делу о банде налетчиков как вещественные улики и с их помощью выявить активных ее членов, глядя на суетившегося без меры пожилого участкового, тотчас передумал это делать. Для себя Илья уже решил, что с таким отношением к своим обязанностям ничего путного из этого не выйдет: ну, присвоит Сердюков позолоченный портсигар, а нож возьмет да и выкинет от греха подальше, и все дела. А когда он уедет в свою отдаленную деревеньку, вся эта история окончательно забудется.

– Ты вот думаешь, что тебя эта шпана просто так хотела убить? Не-ет, брат, они на тебя ориентировку получили, чтобы устранить в твоем лице ненужного свидетеля, – продолжал со знанием дела просвещать не сведущего в уголовном розыске Илью милиционер Сердюков, должно быть считавший себя большим специалистом. – Думаешь, мы не знаем, что здесь банда орудует? Знаем, а вот сделать с ней ничего не можем. Силенок не хватает. Ты должен знать, что здесь еще в революцию банда Антонова разбойничала. Много они чего тут натворили, а уж сколько народу зазря положили, одному богу известно. Так вот для ее устранения даже регулярную армию вызывали. Слыхал небось о маршале Тухачевском, которого впоследствии за измену родины расстреляли? Он нашел управу на тех бандитов, под корень их извел, вытравил, как опасных вредителей. А сейчас работать некому. Вот вернутся фронтовики, мы тогда зададим бандитам перцу. Можешь даже не сомневаться.

– А теперь, значит, они пускай людей убивают, – с жаром возразил Журавлев и, поперхнувшись сухариком, долго и тягуче закашлялся, содрогаясь отбитым нутром и покрываясь багровым румянцем.

– Ты не торопись, – посоветовал сердобольный Сердюков, аккуратно схлебывая заваренный кипяток с блюдца с голубой каемкой, умело держа его на растопыренных пальцах, не замечая, что макает в чай и свои длинные усы, – а то, не ровен час, окочуришься… без всяких бандитов.

Немного откашлявшись, Илья возмущенно договорил:

– …так сказать, временно вы будете смотреть на них. А уж только потом начнете рубить им головы.

– Зачем же так категорично? – спокойно возразил Сердюков, ничуть не обидевшись и заметно блаженствуя от выпитого горячего чая. Он по-хозяйски вытер платком испарину на лбу и ровным голосом продолжил: – Ловим и сажаем. В войну было легче: по закону военного времени мы сразу бандитов к стенке ставили без долгих разговоров. А теперь у нас мирное время, и будь добр решать вопросы через наш гуманный суд. Это уже его дело, кого расстрелять, а кого отправить в трудовые лагеря на перевоспитание. Уразумел? То-то.

Обретя в лице Журавлева нечаянного собеседника, милиционер говорил без умолку, в душе переживая, что гость вдруг спохватится и уйдет в свою деревню. А еще Сердюкову нравилось учить молодого лейтенанта уму-разуму, поскольку тот был далек от милицейской работы. Неторопливо схлебывая с блюдца, Сердюков внушительно продолжал:

– И опять же… чтобы упрятать урку в тюрьму, надо доказать его вину, уличить его в участии в совершенном преступлении. А мне это одному не под силу… Вот, например, произошло убийство на вверенной мне территории… По закону я обязан вызвать следователя из прокуратуры. Ан нет, не могу я этого сделать, при всем моем желании.

– Почему это? – спросил Илья, задержав в руке кружку и недоуменно уставившись на Сердюкова.

– А потому, – с нажимом ответил тот, не скрывая торжествующей улыбки, – что связь с Кирсановом отсутствует напрочь. Бандиты постоянно провода телеграфные режут, а то, бывает, и сами столбы подпиливают, вот и нет никакой связи. Даже наша почта и та работает хреново, из сел мальчонков каких-нито посылают ночью доставлять сюда письма. А это как-никак районный центр, а не глухое село. Вот как они нас прижали, чертовы бандиты. Сам вот послухай. – Сердюков приподнял телефонную трубку, прислонил к своему уху, потом приложил к уху подавшегося к нему Ильи. – Глухо как в танке. То-то и оно. Не дай бог, если сегодня вдруг ненароком преступление произойдет… – В его голосе отчетливо прозвучали тревожные нотки, он незаметно покосился в окно и хотел было перекреститься, но под внимательным взглядом лейтенанта стушевался и, изменив движение руки, нерешительно разгладил свои усы. – Ты приехал и уехал, а мне здесь работать. – И внезапно оживился от пришедшей вдруг мысли: – Слышь, лейтенант, а приходи к нам работать. Ты же фронтовик, орденоносец, вон у тебя какой иконостас на груди, сам Жуков позавидует.

В эту минуту дверь с грохотом распахнулась и в помещение влетела молодая женщина с темными кругами вокруг глаз. Ее черные волосы, собранные в высокую прическу, с одной стороны выбились из-под заколки и неряшливой растрепанной косичкой свисали на маленькую обнаженную грудь, которая беззастенчиво выглядывала из-под сползшей с хрупкого плеча бретельки цветастого сарафана. Женщина лихорадочными движениями пыталась ее спрятать обратно, но та все время норовила выскочить наружу. Прикрываясь рукой, женщина завыла пронзительным диким голосом, от которого у Ильи по коже тотчас побежали мурашки: