Честное пионерское! Часть 4 (СИ) - Федин Андрей - Страница 16

— Па-па-па-пам! — сказала Иванова.

Она взглянула на Солнцева — и лишь потом на меня. Будто в одобрении и похвалах жениха нуждалась не меньше, чем в моих. Но свою работу предъявила именно мне.

— Готово! — заявила Надежда Сергеевна.

Она затаила дыхание. Приподняла своё творение на уровень моих глаз. Медленно повернула его сперва в одну сторону — потом в другую (словно демонстрировала блеск граней драгоценного камня). Я заметил, что в свете жёлтой лампы Надино изделие не выглядело таким же ярким, как днём (но и не казалось мрачным). Не увидел на нём так не понравившиеся мне в прошлый раз складки и грубые швы. Посмотрел на аккуратную ручку (в точности такую, как та, что я изобразил на рисунке) и на две длинные лямки — не слишком узкие, но и не казавшиеся грубыми ремешками. Не обнаружил я на Надином творении и рисунок с олимпийскими кольцами. Сменившая их надпись «Christian Dior» даже при нынешнем освещении притягивала взгляд, будто луна на ночном небе. Папа прикоснулся к плечу Ивановой — Мишина мама улыбнулась. Я подумал: «А ведь здорово получилось! Прав был Фрол Прокопьевич: у Нади действительно золотые руки».

— Мама, ты самая лучшая! — сказал я. — Спасибо! Я тебя люблю!

Надежда Сергеевна выдохнула. Сейчас она не выглядела усталой. Казалась счастливой. Я обнял Надю Иванову (вдохнул запах 'Рижской сирени). Поцеловал её в щёку.

И повторил:

— Я тебя люблю, мама.

В воскресенье я почти весь день провёл в квартире Солнцевых. Уже утром там собрался весь мой детский отряд (включая Свету Зотову). Виктор Егорович дал нам очередную главу своей новой книги (его герои в ней ждали каникул с таким же нетерпением, как и собравшиеся сегодня в его квартире советские школьники). Новый кусочек истории об Игоре Гончарове слушателям понравился, но показался им необычайно коротким. Он послужил началом долгого читательского марафона. Требовательные и несговорчивые читатели усадили меня в кресло, вручили мне книгу в тёмной обложке (антологию «Неназначенные встречи» Аркадия и Бориса Стругацких, издание тысяча девятьсот восьмидесятого года). Вовчик на странице с содержанием ткнул пальцем в «Пикник на обочине». «Про инопланетян», — потребовал он и скосил взгляд на Зотову, которая тут же едва заметно кивнула. «Ты должен делать добро из зла, потому что его больше не из чего делать», — послушно прочёл я эпиграф к повести.

Повесть «Пикник на обочине» произвела на школьников неоднозначное впечатление. Меня не просили прервать чтение — дети дослушали историю до финала. Вот только ни финал, ни сама история не вызвали у детей особого восторга. Книгу почти не обсуждали, когда я завершил чтение. Вовчик не заявил, что непременно станет сталкером. Девочки не потирали мокрые от слёз щёки (хотя несколько раз за время моего чтения они всё же печально вздохнули). Лишь Паша и Валера Кругликов поделились друг с другом мнениями о том, какие именно «штуковины» они принесли бы из «Зоны». Странные чувства вызвала книга и у меня. Я точно помнил, что прочёл её в прошлой жизни (несколько раз). И ещё тогда наизусть заучил фразу, произнесённую сталкером Рэдриком: «Счастье для всех, даром, и пусть никто не уйдёт обиженный!» Но в этот раз я словно прочёл иную историю. Похожую на ту, что мне запомнилась, но… другую. Вот только не сообразил, что именно изменилось в повести.

В понедельник утром я вышел из подъезда, вдохнул морозный воздух. Заметил, что двор припорошило свежим снегом (дворник уже расчистил дорожки). Увидел, что почти во всех окнах дома горел свет, будто жильцы не представляли, зачем экономить электроэнергию. Я поправил на плече лямку сумки с учебниками и отыскал взглядом приятелей — те дожидались меня на привычном месте. Утро перед школой началось буднично, как всегда — так мне показалось поначалу. Но, шагая вдоль дома, я отметил странность: Паша и Вовчик не спорили — они вообще не разговаривали. Зоя Каховская обнимала рыжего мальчишку за плечи и что-то ему тихо втолковывала. Солнцев стоял в паре шагов от них, смущённо и нерешительно переминался с ноги на ногу. Он молчал, только шмыгал носом, будто подхватил насморк. Растеряно и слегка виновато посматривал на понуро опустившего голову Вовчика.

Солнцев кивнул мне, но не сказал «привет», будто не решился заговорить. Стянул с руки варежку, пожал мне руку. Зоя мазнула по моему лицу взглядом. Вовчик тоже заметил меня. Не поздоровался. И не протянул руку.

— Ты уже слышал, Миха, что случилось? — спросил он. — Вчера нашу Катюшу убили…

…Мы не спеша брели к школе. Ветер стряхивал с деревьев снежинки, бросал их нам под ноги. Поднимавшееся над горизонтом солнце пока ещё не полностью вытеснило с улиц свет фонарей. Но оно уже пробудило птиц, осветлило небо: окрасило его в яркие цвета. По улицам шагали сонные школьники; они сбивались в стайки, обменивались приветствиями. Вовчик сегодня не обращал внимания на детей (хотя они то и дело окликали его). Никому не подавал руку (словно пребывал в параллельном мире, в полном одиночестве). Изредка всхлипывал (не утирал со щёк слёзы, будто не замечал их). Он не молчал. Но и не походил на привычного для меня неугомонного Вовчика. Мальчик не описывал нам обстоятельства смерти Удаловой. И о себе Вовчик тоже не говорил. Он вспоминал лишь о «брательнике», на которого вчера обрушилось несчастье. Тихим и лишённым эмоций голосом рыжий мальчишка рассказывал нам о том, как переживал гибель «Катюши» его старший брат.

Зоя и Павлик слушали приятеля, понуро опустив головы и плечи. Не перебивали его вопросами и сочувственными возгласами. Размазывали по щёкам и варежкам слёзы. И будто стеснялись смотреть Вовчику в глаза: рассматривали заснеженный тротуар. Я тоже ни о чём у рыжего не спрашивал. Но не потому что стеснялся — потому что не находил вопросов. Слушал рассказ Вовчика о душевных терзаниях Ивана Сомова. И вспоминал тот день, когда мне сообщили о смерти папы. Я помнил его хорошо. Будто он был не много лет назад, а только вчера. Воскресил в памяти тётушкины фразы, тогда никак не желавшие раскрывать моему разуму свой смысл. Вспомнил, как со щёк папиной старшей сестры падали на ковёр слёзы. Не забыл и ту глупую улыбку, что маской застыла тогда на моём лице. Покосился на Павлика Солнцева. Мальчик хоть и выглядел сейчас несчастным (тёр варежкой глаза), но он не понимал: на самом деле настоящее несчастье в этом году обошло его стороной.

Ванька-дурак в прошлой жизни не вспоминал при мне о своей подруге, погибшей (тогда, как и сейчас) в декабре тысяча девятьсот восемьдесят четвёртого года. Он не говорил и о войне, с которой привёз домой не сходившую с его лица улыбку. До нашей с ним первой встречи (около тётушкиного дома) я об Иване Сомове вообще ничего не знал. Изредка беседовал с этим мужчиной, когда дожидался во дворе приятелей — всё больше о «всякой ерунде». Кое-что мне рассказали о его семье одноклассники и соседи — уже после того, как младший брат Ваньки-дурака отомстил убийцам (тогда я впервые услышал о Вовчике). В этой жизни Иван Сомов предстал предо мной в совершенно ином облике (непохожий на знакомого мне по подростковым воспоминаниям «местного дурачка»). Я слушал о том, каким горем обернулось для «брательника» моего рыжего приятеля убийство Удаловой. А в голове вертелась фраза из книги Стругацких: «…и пусть никто не уйдёт обиженный!»…

…С Вовчиком и Пашей Солнцевым мы расстались у поворота к входу в младший корпус. Взглядами проводили мальчишек до двери. Дождались, пока школьники войдут в здание. Только тогда Зоя взяла меня за руку (она ещё на полпути сняла намокшую от слёз варежку). Её пальцы показались мне холодными, как льдинки. Я сжал их в своей ладони (будто хотел, чтобы они растаяли). Девочка посмотрела мне в глаза, нахмурила брови.

— Почему он нас обманул⁈ — спросила она.

— Кто?

— Мой папа! — сказала Каховская. — Он обещал, что спасёт Катю! Ведь он обо всём знал! И мог ей помочь! Ведь он же… такой сильный! Почему он этого не сделал⁈