Путешествие в Элевсин - Пелевин Виктор Олегович - Страница 48

Я подчинился. В кропиле была вода. Я взял его в руку, недоумевая, что делать дальше. Порфирий пришел на помощь.

– Немногие помнят, зачем на жертвоприношении аспергиллум. Знаешь ли ты его назначение?

– Нет, господин. Как раз про это думал.

– Бык, чью жизнь мы дарим богам, должен уйти к ним добровольно, иначе наше приношение будет им неприятно. Поэтому ему следует высказать согласие. Говорить с ним стану я. Ты же, когда я обращусь к нему, брызни из кропила водой ему на морду.

– Зачем?

– Увидишь, – улыбнулся Порфирий. – Выйдет еще и урок государственного управления… Готов?

– Да.

Порфирий, крепко сжав бронзу рукояти, повернулся к животному.

– Почтенная старушка, – спросил он вкрадчиво, – готова ли ты пойти от нашего имени к богам и передать им наш поклон?

Я поднял кропило и брызнул водой быку на морду. Тот мотнул головой вверх-вниз, стряхивая капли, и тогда Порфирий со всего размаха обрушил топор на его череп.

Бык упал на колени, потом на бок. Он был еще жив. Порфирий положил топор на стол, взял нож и перерезал ему горло.

– Вот так, – сказал он. – Вот зачем кропило. Старушка нам кивнула, соглашаясь. Ты видел сам. Чтобы ты знал, в каждой серьезной империи должна быть служба кропильщиков, готовящих народ к бранной жертве… Надо постоянно брызгать всем на морду, если я говорю непонятно. Это первое, чему должен научиться император.

Бросив нож на стол, Порфирий смешал в патере вино с водою и, что-то тихо шепча, плеснул смесью на алтарь. Затем он поставил чашу на место и произнес:

– Ритуал закончен. Боги получили свое… И старуха тоже.

– Ты совсем не испачкался в крови, господин, – сказал я, снимая жреческую шапочку.

– А это второе, чему надо научиться. Теперь, Маркус, можно войти в храм моего гения.

Порфирий определенно был в хорошем расположении духа. Он стал тихо напевать греческую песенку:

«Sebasteion» по-гречески означало то же, что «caesareum» на латыни: святилище, посвященное властителю. Порфирий пел о том, что видел – прямо как афинский пастух.

Мы вошли под портик его храма. Тень освежала, как вода в жаркий полдень.

– Ты сам рисовал эскизы этого здания? – спросил я.

– Да, – ответил Порфирий. – Здесь установлен большой барельеф, рассказывающий о деяниях моей жизни. Зайдем внутрь, и ты увидишь все сам.

Стены святилища покрывал мрамор – панели с раскрашенной резьбой, такой глубокой и искусной, что разноцветные фигурки казались высовывающимися из стен. В основном здесь были военные сцены – строительство и оборона фортов, речные переправы, кавалерийские атаки…

– Где здесь ты, господин? – спросил я.

– Почти везде. Вот, например, тут…

Порфирий указал на ближайшую плиту, и я увидел толпу воинов – кавалеристы в коротких штанах и кольчугах вперемежку с легионерами в пластинчатых панцирях. Перед ними на возвышении стояли люди в тогах. Один, крупнее других и в пурпуре, определенно был Порфирием – резчик по камню передал даже некоторую лошадиность лица.

– Это, я полагаю, adlocutio? Обращение к войску перед походом?

– Да, – сказал Порфирий. – Я говорил три часа и совершенно охрип. Сейчас уже не помню ни слова. Но говорят в таких случаях всегда одно и то же.

Я прошел дальше, стараясь не слишком задерживаться у барельефов. Но и не слишком спешил, чтобы не обидеть Порфирия безразличием. Придворный – почти канатный плясун.

– Ага. Погрузка на корабли… Так… Это ведь ты держишь кормило, господин?

– Да.

– А что, корабельщику его нельзя было доверить?

– В метафоре, Маркус, важна не буквальная достоверность, а точность в передаче смысла. Я не держал кормовое весло на галере, конечно. Смысл в том, что я направлял ход событий.

– Понимаю, – ответил я. – Твоя роль в происходящем подчеркнута также тем, что ты в полтора раза больше всех остальных.

– Именно, – сказал Порфирий. – Немного смешно, да. Но главное, чтобы тот, кому смешно, смеялся тихо.

Я пошел дальше, останавливаясь через каждые пять-семь шагов для вежливого комментария.

– Ага, тут понятно. Марш через пустыню… Битва номер один, битва номер два… Здесь ты в Риме. А это уже на вилле. Смотри, даже антиноев успели… А ты правда стрелял из скорпиона с террасы дворца? Ну да, здесь видно. А это что за кресты?

– Казнь лидеров мнений.

– А, – сказал я. – Ясно. За что ты их распял?

– Человек, которому каждый день есть что сказать, подозрителен, – ответил Порфирий. – А тот, кто пытается с этого жить, опасен. Вряд ли он находится в гармонии с небом. Таких в древности убивали.

– Почему?

– Подобные люди специально станут придумывать, что бы им сказать, чтобы завтра на рынок пришло больше народу. Станут распускать дикие и невероятные слухи. А потом базарных болтунов станут засылать парфяне, иудеи и германцы. Даже галлы. В конце концов начнется смута…

В голосе Порфирия появились дребезжащие нотки, и я поскорее перешел к следующей плите.

– А здесь что? Какая-то египетская стела?

– Это обелиск Гегесия, – ответил Порфирий. – Я установил его возле Афин и лично прибыл туда почтить его память.

– Да, вижу, вот ты. А что написано на обелиске?

– «Воспел смерть и в нее ушел».

– Мрачно, – сказал я.

– Да, мрачно, – кивнул Порфирий. – Но хотя бы логично и последовательно. А то знаешь, как бывает с воспевателями? Воспел жизнь и помер. Как-то совсем глупо выходит, когда у тебя такая надпись на могиле. Отработал бесплатно на демонов-поедателей и подох…

Я перешел к следующей плите.

– А это что? Тоже ты, но в каком-то храме?

– Да, – сказал Порфирий. – Здесь я в Сирии у камня Элагабала. После того, как его увезли из Рима и вернули на место.

– Правда ли, что этот камень создает мир и поэтому его стерегут два легиона?

– Правда, – ответил Порфирий. – Но любой другой камень точно так же создает мир.

Все создает все. Любая мушка есть творец сего мира и его разрушитель.

– А зачем тогда два легиона?

– Потому что там рядом Парфия и Иудея, глупый, – засмеялся Порфирий. – А разговоры про камень нужны, чтобы соседи не думали, будто легионы собираются на них напасть.

– Понятно, – сказал я, переходя дальше. – А здесь почему пустое место?

Вместо одной из плит с каменной резьбой на стене зияла дыра – словно кто-то украл фрагмент жизни Порфирия.

– Ты уже видел эту часть, – сказал Порфирий. – Она в тайной комнате под моей спальней в Риме. Не всем можно видеть изображенное там, мой друг. Здесь и так показано слишком много…

И он кивнул на последнюю плиту барельефа.

На ней было высечено нечто непонятное. Порфирий лежал то ли на алтаре, то ли на саркофаге в подземном святилище или скальном гроте. Вернее, не лежал, а парил в воздухе. А над этим подземельем, вырастая из него, как из корня, поднималось огромное и странное: пламенеющее дерево, или гриб, или куст, или нечто вроде. Фонтан огня, расцвеченный всеми цветами радуги.

– Это, вероятно, тоже метафора? – спросил я.

– Да, – ответил Порфирий. – Только не проси сейчас раскрыть, что здесь изображено. Узнаешь в свое время. Уже скоро…

Я все глядел и глядел на огненное дерево.

– Пора идти в Элевсин, Маркус, – сказал Порфирий. – Если никто не задержит нас на дороге, прибудем туда сегодня.

Проходя мимо алтаря, Порфирий прихватил с собой жертвенный топор.

– Добавим к поклаже нашего мула, – сказал он.

Я не стал спрашивать зачем. Оставив святилище, мы покинули сады и пошли по дороге дальше.

Солнце уже заходило, когда Порфирий спросил:

– О чем размышляешь, Маркус?

Я думал про странный огненный фонтан. Отчего-то меня встревожил его вид. Но Порфирий велел более не спрашивать об этом.

– Я полагаю, – ответил я, – что твое литературное мастерство удивительно. Ты, наверно, способен написать даже о музыке.