Тени старого мира (СИ) - Демин Игорь - Страница 1

Предел развития II. Тени старого мира

Пролог

Всю первую неделю августа шел дождь и сбор тысячелистника пришлось отложить на середину месяца, когда трава подсохла, а воздухе перестало пахнуть сыростью.

Любава проснулась рано, едва из-за горизонта показались первые лучи солнца, сунула в котомку кусок хлеба с сыром, накинула на голову косынку, подхватила плетеную корзину и вышла на дорогу. Белые соцветия стоило собирать по свету, как сойдет роса, но предстояло еще пройти вдоль всего Корабельного леса, до самой Сорочьей балки.

Дорога давно поросла травой, но все еще уверенно вилась вдоль опушки, прокладывая путь из одного забытого и заброшенного людьми места в другое. Пройдет еще десяток лет, не станет Любавы — и ходить здесь будет некому. Еще одно напоминание о прошлом человечества окончательно уйдет в тень, а потом и вовсе пропадет.

Пока же дорога вилась, и разглядеть ее можно было даже зимой под снегом. Летом же, среди зелени и полевых цветов, ее серовато-коричневый силуэт виднелся издалека, и, едва ступив на него, так и тянуло прошептать успокаивающее: «как прежде».

Любава с удовольствием вдохнула прохладный горный воздух, что принес ночной ветер, и оглянулась в поисках Жульки. Черная пучеглазая собачка прибилась к ее домику еще в мае. Откуда она появилась, узнать не получилось. В ближайших поселках о ней не слышали, сама же Жулька свою историю рассказывать не спешила.

Одно было ясно — судьба с ней обошлась не ласково. При первой встрече, едва завидев Любаву, она поджала хвост и испуганно шарахнулась в сторону. Боялась пинка или палки, и все же не уходила, потому что там, в лесу, было еще страшнее. Любава сделала шаг — и собачка отбежала еще дальше. Шаг — и она нырнула в лаз под забором, который сама же и раскопала, когда пробиралась во двор.

Заводить себе охранника, особенно такого мелкого и робкого, Любава не собиралась, иначе бы давно подобрала у местных псарей справную широкогрудую псину, а потому пугливости необычной гостьи она только обрадовалась. Как пришло пучеглазое чудо, так и уйдет, куда-нибудь.

Не тут-то было. Собачка упорно лезла к дому, смотрела голодными глазами, дружелюбно тявкала издалека, но стоило подойти — убегала. Смотреть на ее прилипающий к спине живот и торчащие ребра, сердца не хватало, и на третий день Любава поддалась, вынесла остатки похлебки, косточку и немного хлеба.

Так и подружились. Трусоватая вечно дрожащая Жулька, как прозвала ее Любава за излишнюю хитрость, с каждым днем подходила все ближе, а потом и дала себя погладить, покорно прижавшись головой к земле. И в тот момент, когда руки Любавы впервые коснулись ее холки, собачка взвизгнула от радости, перевернулась на спину и завертелась ужом.

Жалкое это было зрелище, когда потомок гордых свободолюбивых и наверняка отважных предков вынужден вот так за кусок хлеба и ласку пресмыкаться. Жалкое и одновременно милое. Никем не любимое, битое-перебитое существо не могло пойти против инстинкта. Чтобы выжить, ей нужен был кто-то большой и сильный, нужен был вожак, нужна была стая, пусть из одной только одинокой старушки-травницы.

Под сколько рук она вот так за свою жизнь униженно подставляла холку? Сколько колотушек, злых и нестерпимых побоев потом получала? Сердце Любавы не выдержало, и она разрешила собаке остаться во дворе, а в холодные дождливые ночи пускала погреться в сени.

С тех пор Жулька сопровождала хозяйку на любой прогулке, даже самой далекой, и этот раз не стал исключением. Обескураженная тем, что проглядела уход старушки со двора, она выскользнула из лаза под забором, с громким лаем догнала Любаву и, не останавливаясь, унеслась вперед, на разведку.

Идти предстояло далеко и долго. Да еще и кланяться обочине, срезая травы, которым уже подошел срок собраться в пучки и высохнуть у Любавы на полках, и забредать иногда в глубину лугов и на опушку, если приметные цветочки или листики красовались там особенно большой гурьбой. В березках травница разглядела даже молодые грибочки, но собирать не стала, пообещав себе вернуться на завтра, с пустым кузовком и свежими силами. Да и грибы успеют к этому времени подрасти и окрепнуть.

Солнце светило все ярче. Земля нагревалась. Воздух наполнился терпким ароматом полевых цветов, одеялом раскинувшихся вокруг. В тех местах, где было особенно много лаванды и лилий, Любаве становилось душно и приходилось идти быстрее, чтобы не закружилась голова. Шаг за шагом, поворот за поворотом, она прошла и Корабельный лес, и Сорочью балку, и очнулась только когда вышла на берег Чернушки, речки, что спускалась с самых вершин. Отсюда была видна и Плётка — высокая скала, разрезающая пологий склон горы почти до самого ее подножья.

Берега Чернушки радовали глаз красотой и разнотравьем, но идти дальше расхотелось. Там, на Плетке, прятался наблюдательный пункт форпоста Гранитный, который был когда-то секретной лабораторией и подземной военной базой, а теперь стал прибежищем уверенных в будущей победе над гррахами вояк.

Любава горько вздохнула. Не все о прошлом ей хотелось бы помнить. Кое что стоило заснуть в самые отдаленные закоулки памяти и заколотить дубовыми досками, навсегда. Гранитный был одним из таких воспоминаний. Вот только окончательно избавиться от него никак не удавалось. Куда не пойдешь, откуда не посмотришь на восток — отовсюду видна гора, и если знаешь, то уже никогда не забудешь, не выкинешь из головы, что там внутри — Гранитный, а внутри него — полторы сотни фанатиков.

Любава отвернулась и стала перебирать собранные травы: приминала удобными стопками листья, собирала в пучки стебли, цветы аккуратно складывала, чтобы не рассыпали раньше времени по корзинке лепестки и пыльца.

Работа отвлекала, но прошлое не отпускало. Давно и безвозвратно постаревшее тело Любавы оставалось на берегу Чернушки, а память уже гуляла по коридорам Гранитного, похожего на впаянную внутрь скалы пирамиду.

Она тогда была молодой и красивой: с налитым силой телом, роскошной грудью и осанкой родовитой дворянки. Мало кто верил с первого взгляда, что она работала в лаборатории не секретаршей и даже не любовницей кого-то из начальства, а самым настоящим доктором наук, да еще и с таким количеством публикаций, что скапливалось за всю жизнь далеко не у каждого лысеющего ученого-старика. Она работала круглыми сутками, но при этом не могла не видеть, как заглядываются на нее мужчины, как провожают ее взглядами в коридорах, как с удовольствием пристраиваются в очереди в столовой и кивают друг другу — смотри, мол, какая корма. Те дни в Гранитном были самыми замечательными в ее жизни, ровно до того момента, как на всей планете зазвучала воздушная тревога, и через двое суток оказались не нужными людям ни секретные лаборатории, ни молодые грудастые доктора наук.

Наверное, Любаве стоило уйти из этих мест сразу, как только стало ясно, что не будет больше ни исследований, ни снабжения, ни науки вообще. Но все время что-то держало, а потом на побег от прошлого вдруг совсем не осталось сил.

Стареют люди резко, в один день. Однажды утром человек просыпается и понимает, что больше не к чему стремиться. Что радость жизни, та самая, что давала силы каждое утро подниматься с постели и куда-то идти, вдруг пропала, словно вытекла за ночь из давно истлевшей, истертой до дыр души. И больше не хочется видеть ни новые лица, ни новые места, ни тянуться к знаниям и становиться умнее. Все лучшее из мечтаний и планов вдруг оказывается в прошлом, и только там мысли находят повод для размышлений и опору. И все важное теперь в прежде прожитых годах. И ничего впереди.

Однажды Любава смирилась. Зарылась в заботы и дела, перестала мечтать о лучшей доле и рваться из топкой как болото ежедневной рутины. Да и прошлое время от времени само вспоминало о ней, не давало о себе забыть.

Жулька залилась истеричным лаем, что бывало с ней, только когда чувствовала рядом опасного зверя. «Хозяйка! Бежим! Хозяйка! Бежим!» — кричала она что есть сил на собачьем. Словно хозяйка ее, которой и ходилось-то с трудом, и вправду могла побежать. «Хозяйка! Бежим! Хозяйка! Бежим!» — заливалась трусливая Жулька и вдруг, поняв, что опасность не отвратить, бросилась на кого-то с тонким отчаянным рыком.