Сквозняк из прошлого - Набоков Владимир Владимирович - Страница 20

«Пожалуй, мне пора идти», сказал бедный обмякший Уайльд.

«Психиатрические лечебницы, общие палаты, клиники для сумасшедших преступников – все это мне тоже хорошо знакомо. Жить в одной палате с тремя десятками непредсказуемых идиотов – это ад. Я инсценировал насилие, чтобы меня поместили в карцер или заперли в отделении строгого режима проклятой лечебницы – в несказанном раю для такого рода пациентов, как я. Притворяться сумасшедшим было моим единственным шансом остаться в здравом уме. То был тернистый путь. Красивой и дюжей санитарке нравилось отвешивать мне промеж двух бэкхендов одну пощечину справа – и я возвращался к своему благословенному одиночеству. Я должен добавить, что каждый раз, как рассматривалось мое дело, тюремный психиатр указывал в отчете, что я отказывался обсуждать то, что он на своем профессиональном жаргоне называл “супружеским сексом”. Я с грустью рад и горд сказать, что ни охранники (среди которых попадались люди гуманные и остроумные), ни инквизиторы-фрейдисты (поголовно болваны или мошенники) не смогли сломить или как-нибудь изменить сию печальную персону, каковой я являюсь».

Мосье Уайльд, решивший, что перед ним пьяный или безумец, громко топая, удалился. Хорошенькая консьержка (плоть есть плоть, красное жало по-французски l’aiguillon rouge[50], и любовь моя не была бы против) вновь принялась жестикулировать. Он встал и подошел к ее стойке. Отель в Стрезе сейчас восстанавливают после пожара. Mais[51] (подняв прелестный указательный пальчик) —

Всю свою жизнь, и мы рады это отметить, наш Пёрсон испытывал прелюбопытное ощущение (знакомое трем известным теологам и двум второстепенным поэтам), что за его спиной – так сказать, у его плеча – находится незнакомец, который выше, несравнимо мудрее, увереннее, сильнее и лучше в нравственном отношении, чем он. Фактически то был его главный «умбральный спутник» (один клоунский критик сделал R. выволочку за этот эпитет), и если бы при нем не было этой прозрачной тени, мы бы не стали утруждать себя рассказом о нашем дорогом Пёрсоне. Преодолевая короткое расстояние, отделявшее его кресло в холле от очаровательной шеи, пухлых губ, длинных ресниц и скрытых прелестей девушки, Пёрсон чувствовал, как что-то или кто-то предупреждает его, что ему следует немедленно покинуть Витт и отправиться в Верону, Флоренцию, Рим, Таормину, раз Стреза недоступна. Он не внял своей тени и по большому счету, возможно, был прав. Мы полагали, что у него впереди еще несколько лет плотских утех; мы были готовы как по волшебству перенести эту девушку в его постель, но, в конце концов, тут уж ему решать, ему умирать, если ему так хочется.

Mais! (чуть сильнее английского «but» или даже «however»[52]) у нее были для него и хорошие новости. Он ведь хотел перебраться на третий этаж, не так ли? Он может это сделать сегодня же вечером. Дама с собачкой уедет до ужина. Довольно забавная история. Оказалось, что ее муж занимается присмотром за собаками, хозяевам которых нужно отлучиться на время. Наша дама, сама отправляясь в поездки, обычно брала с собой маленького зверька, выбирая какого-нибудь из самых грустных. А сегодня утром позвонил ее муж и сказал, что хозяин собачки вернулся домой раньше и, страшно негодуя, требует своего питомца обратно.

26

Отельный ресторан, мрачноватое, обставленное в деревенском стиле заведение, был почти пуст, но на другой день ожидались два больших семейства, а затем, во второй, более дешевой половине августа, должен был или должен будет (складки грамматических времен сильно путаются, когда речь заходит об этом здании) заструиться довольно милый ручеек немецких туристов. Новая невзрачная девушка в фольклорном костюме, обнажавшем значительную часть ее пышной сливочной груди, заменила младшего из двух официантов, а левый глаз грозного метрдотеля скрывала черная повязка. Нашего Пёрсона должны были переместить в комнату 313 сразу после ужина; он отпраздновал предстоящее событие, выпив свою достаточно разумную дозу спиртного – Кровавый Иван (водка с томатным соком) перед гороховым супом, бутылка рейнского под свинину (выданную за «телячьи котлеты») и двойной бренди к чашке кофе. Мосье Уайльд отвернулся, когда помешанный или одурманенный наркотиком американец проходил мимо его стола.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Комната оказалась именно такой, в какой он хотел бы или когда-то хотел (опять спутанные времена!) ждать ее появления. Кровать в юго-западном углу была аккуратно убрана покрывалом, и горничную, которая должна была или могла бы через некоторое время постучать, чтобы ее постелить, не впустили или не впустили бы – если бы входы и выходы, двери и кровати все еще существовали. На ночном столике рядом с новой пачкой сигарет и дорожными часами лежала красиво завернутая коробка с зеленой фигуркой девушки-лыжницы, просвечивающей сквозь двойную пелену. Прикроватный коврик – преувеличенное полотенце того же бледно-голубого цвета, что и покрывало, – все еще был засунут под ночной столик, но поскольку она заранее отказалась (капризная! чопорная!) остаться у него до рассвета, то она не увидит, она никогда не увидит, как этот коврик исполнит свой долг по приему первых солнечных лучей и первого касания пальцев Хью, заклеенных пластырем. Букет колокольчиков и васильков (их разные оттенки вступали в ссору влюбленных) был поставлен помощником управляющего, уважавшего чувства, или самим Пёрсоном в вазу на комоде рядом с заношенным галстуком последнего, который был третьего оттенка синевы, но из другого материала (сериканет). При должной фокусировке можно было различить энергичное продвижение по внутренностям Пёрсона кашицы из ростков фасоли и картофельного пюре, красочно смешанной с розоватым мясом, и в этом пейзаже со змеями и пещерами виднелись два-три яблочных зернышка – скромные путники, оставшиеся от более ранней трапезы. Сердце у него по форме напоминало слезу и было слишком маленьким для такого детины.

Вернувшись к надлежащему уровню, мы видим черный дождевик Пёрсона на крючке и его угольно-серый пиджак на спинке стула. В северо-восточном углу освещенной лампой комнаты, под карликовым письменным столом со множеством бесполезных ящиков, на дне корзины для бумаг, недавно очищенной лакеем, сохранился обрывок бумажной салфетки и пятно жира. На заднем сиденье «Amilcar’a», которым правит жена собачника, уезжающая обратно в Трюкс, спит маленький шпиц.

Пёрсон зашел в ванную, опорожнил мочевой пузырь и подумал о том, чтобы принять душ, но теперь она могла уже прийти в любую минуту – если вообще придет! Он натянул свой элегантный свитер с высоким воротом-горловиной и нашел последнюю таблетку антацида в запомнившемся, но не сразу найденном кармане пиджака (занятно, как непросто некоторым людям с первого взгляда определить правую и левую стороны висящего на спинке стула пиджака). Она всегда говорила, что настоящий мужчина должен быть одет безупречно, но при этом ему не следует мыться слишком часто. По ее словам, мужской душок из gousset[53] может быть весьма привлекательным в определенных ситуациях, и только дамам и горничным надлежит пользоваться дезодорантами. Никогда в жизни он ничего и никого не ждал с таким волнением. Его лоб покрывала испарина, его била дрожь, коридор за дверью был длинным и тихим, немногочисленные постояльцы находились главным образом внизу, в холле, болтая, или играя в карты, или просто счастливо качаясь на мягкой грани дремоты. Он обнажил кровать и откинулся головой на подушку, в то время как каблуки его ботинок по-прежнему касались пола. Новичкам нравится наблюдать за такими увлекательными мелочами, как ямка на подушке, видимая сквозь чело, лобную кость, пульсирующий мозг, затылочную кость, затылок и черные волосы персоны. В начале нашего нового бытия, всегда завораживающего, иногда пугающего, такого рода невинное любопытство (ребенок, играющий со змеистыми отраженьями в ручье, африканская монахиня в арктическом монастыре, с восторгом трогающая хрупкую пушистую головку своего первого одуванчика) не является чем-то необычным, особенно если за персоной и тенями связанной с ним материи следят от юности до смерти. Пёрсон, эта персона, находился на воображаемой грани воображаемой вершины блаженства, когда заслышались шаги Арманды – вычеркивающие оба «воображаемой» на корректурных полях (всегда недостаточно широких для правок и замечаний!). Именно здесь оргазм искусства пронизывает позвоночник с несравнимо большей силой, чем любовный экстаз или метафизический ужас.