Пассажиры с пурпурной карточкой - Фармер Филип Хосе - Страница 4

– Я еще не полный идиот, чтобы объясняться с вами.

– Господин Виннеган, я хотел бы поговорить о вашем прапрадеде.

– Он умер двадцать пять лет назад! – выкрикивает Чиб. – Забудьте о нем. И не лезьте ко мне. И не пытайтесь заполучить ордер на обыск. Ни один судья не выдаст вам ордера. Для человека его дом – его убожище… убежище, я хотел сказать.

Он думает о Маме и во что превратится этот день, если вовремя не убраться из дома. Но ему нужно закончить картину.

– Исчезни с глаз моих, Аксипитер, – говорит Чиб. – Пора пожаловаться на тебя в Полицейское управление. Уверен, что там у тебя спрятана фидеокамера – в дурацкой шляпе, что у тебя на голове.

Лицо Аксипитера остается спокойным и бесстрастным, как алебастровая маска Хора, бога с орлиной головой. Возможно, его внутренности чуть раздувает от газов. Если так, он выпускает их незаметно для окружающих.

– Если вам так угодно, господин Виннеган. Однако вам будет очень непросто избавиться от меня. В конце концов…

– Исчезни!

Переговорник свистит три раза. Если что-то повторяется трижды – это Старик.

– Я подслушивал, – говорит стодвадцатилетний голос, гулкий и глубокий, как эхо в гробнице фараона. – Хотелось бы повидаться до того, как ты уйдешь. Другими словами, не мог бы ты уделить пару минут старожилу в его сумеречный час?

– Иду прямо сейчас, дед, – говорит Чиб, сознавая, как сильно он любит своего Старика. – Тебе принести чего-нибудь?

– Да, и для желудка пищи, и для ума.

Der Tag. Dies Irae. Gotterdammerung. Армагеддон. Сдвигаются тучи. Время сотворить или разрушить. День сомнений: идти – не идти? Все эти звонки и предчувствие, что будут еще и другие. Что принесет с собой конец это дня?

Таблетка Солнца проскользнула в воспаленное горло ночи

Чиб шагает к выгнутой двери, та откатывается в щель в толще стены. Сердце дома – овальный семейный зал. В первом секторе, если идти по часовой стрелке, расположена кухня, отделенная от семейного зала складными ширмами шестиметровой высоты. Чиб изобразил на них сцены из египетских гробниц, это его очень тонкий намек на пищу, которую мы едим сегодня. Семь тонких колонн по кругу зала отмечают границу жилых помещений и коридора. Между колоннами также растянуты гармошки высоких ширм, разрисованных Чибом в тот период, когда он увлекался мифологией америндов.

Двери всех комнат в доме выходят в коридор, он тоже овальной формы. Комнат всего семь, шесть из них – это комбинация спальни, кабинета, мастерской, туалета и душа. Седьмая комната – кладовка.

Маленькие яйца внутри больших яиц внутри огромных яиц внутри мегамонояйца на грушевидной орбите внутри яйцевидной Вселенной; самая последняя теория космогонии утверждает, что бесконечность имеет форму куриного плода. Господь Бог нахохлился на космическом насесте, издавая плодотворное кудахтанье раз в миллиард лет или около того.

Чиб пересекает прихожую, проходит между двух колонн, они вырезаны его собственной рукой в виде нимфеток-кариатид; он входит в семейный зал. Мать смотрит краем глаза на сына, который, как она считает, быстро скатывается к умопомешательству, если уже не спятил. Частично она виновата в этом, ей бы подавить в себе отвращение, а она психанула в какой-то момент, и все из-за этого оборвалось.

А теперь она толстая и некрасивая, о Боже, какая толстая и некрасивая! Если рассуждать трезво или даже нетрезво, у нее все равно нет надежды начать все сначала.

"Вполне естественная вещь, – повторяет она сама себе, вздыхая, негодуя, заливаясь слезами, – что он променял любовь матери на неизведанные, упругие, округлые прелести молодых женщин. Но оставить и их тоже? Он не голубой. С этим у него покончено в тринадцать лет. В чем же причина его воздержания? И он не занимается любовью с помощью форниксатора, что можно было бы понять, хотя и не одобрить.

Боже, где, в чем я ошиблась? Если посмотреть, у меня все в порядке. А он сходит с ума, точно как его отец, Рейли Ренессанс – так, кажется, его звали, – и как его тетка, и как его прапрадед. Все из-за этой живописи и этих радикалов, Юных Редисов, с которыми он водится. Он уж очень утонченный, очень чувствительный. Не дай Бог, если что случится с моим мальчиком, мне придется ехать в Египет".

Чиб знал ее мысли, поскольку она высказывала их много раз и ничего нового не может появиться в ее голове. Он огибает молча круглый стол. Рыцари и дамы этого баночного Камелота следят за ним сквозь пивную поволоку во взгляде.

На кухне он открывает овальную дверь в стене. Берет поднос, на котором еда и питье в плотно закрытых мисках и чашках, обернутых прозрачной пленкой.

– Почему ты не хочешь поесть вместе с нами?

– Не скули, Мама, – говорит он и возвращается в свою комнату, чтобы захватить несколько сигар для Старика. Дверь, улавливая, усиливая зыбкий, но узнаваемый призрачный контур электрических полей над кожным покровом посетителя, подает сигнал приводному механизму, но тот не реагирует. Чиб в сильном расстройстве. Магнитные бури бушуют над его кожей, искажая спектральный рисунок. Дверь отъезжает наполовину, задумывается, снова передумывает, и задвигается, и отодвигается.

Чиб пинает дверь, и ее совсем заклинивает. Он принимает решение: установить здесь сезам, реагирующий на твой вид и голос. Загвоздка в том, что у него нет нужных деталей, нет талонов, на которые приобрести оборудование. Он пожимает плечами и идет вдоль единственной стены круглого зала, он останавливается перед дверью, которая ведет к Старику и которая скрыта от любопытных взглядов из гостиной.

Чиб выговаривает нараспев слова пароля; дверь открывается.

Свет вспыхивает, желтоватый с примесью красного, собственная выдумка Старика. Заглядывая в овальную вогнутую дверь, ты словно заглядываешь сквозь зрачок в глазное яблоко душевнобольной личности. Старик в центре комнаты, его белая борода почти достигает колен, а белые волосы ниспадают чуть ниже подколенных впадин. Борода и длинная шевелюра скрывают его наготу; сейчас он не на людях, но все равно Старик надел шорты. Он немного старомоден, что простительно для человека, видевшего кончину двенадцати десятилетий.

У него один глаз, как у Рекса Лускуса. Улыбаясь, он показывает ряд натуральных зубов, вживленных ему тридцать лет назад. В уголке полных губ он пожевывает толстую зеленую сигару. Нос у Старика широкий и примятый, как будто Время наступило на него тяжелым сапогом. Лоб и щеки широкие, что объясняется, наверно, тем, что в его венах есть примесь крови индейцев оджибву, хотя родился Старик Виннеганом; он даже потеет по-кельтски, источая характерный запах виски. Он держит голову высоко, и голубовато-серый глаз похож на озерцо – остаток растаявшего ледника на дне первозданно-дикой котловины.

В общем, лицо Старика – это лик Одина, когда тот возвращается из колодца Мимир, раздумывая, не слишком ли большую цену он заплатил. Или же это исхлестанное ветрами, иссеченное песками лицо Сфинкса в Гизе.

– Сорок веков истории смотрят на вас, если перефразировать Наполеона, – говорит Старик. – Головоломка всех времен: что есть Человек? – вопрошает Новый Сфинкс, когда Эдип разгадал загадку Старого Сфинкса, ничего этим не решив, поскольку к тому моменту Он – вернее, это Она! – уже породила себе подобного отпрыска, дерзкую штучку, и на Ее вопрос пока что никто не смог ответить. Возможно, на него и вообще нет ответа.

– Ты забавно говоришь, – замечает Чиб. – Но мне нравится.

Он широко улыбается Старику, так высказывая свою любовь.

– Ты прокрадываешься сюда каждый день не столько из-за любви ко мне, сколько для того, чтобы приобрести знание и понять суть вещей. Я все видел, я все слышал, я вынес для себя кое-какие мысли. Я много странствовал, прежде чем эта комната стала моим убежищем четверть века назад. Но все же самой большой одиссеей стало это мое заключение.