Отравленный пояс (с иллюстрациями) - Дойл Артур Игнатиус Конан - Страница 21

Да, это была славная кончина для репортера, хотя каждый из них, подобно мне, должен был умереть перед лицом неиспользованных сокровищ. Чего бы только не дал, например, бедняга Бонд, чтобы увидеть такой столбец подписанным его инициалами!

Но какой вздор я пишу! Очевидно, это только стремление не чувствовать утомительной скуки. Миссис Челленджер ушла в гардеробную и крепко спит, по словам профессора. Сам он сидит за столом, делает заметки и справляется в книгах, словно ему предстоят еще годы мирной работы. Пишет скрипучим пером и как будто этим громким скрипом хочет выразить свое презрение всем тем, кто не согласен с его мнением.

Саммерли задремал в кресле и по временам издает прямо-таки раздражающий храп. Лорд Джон лежит, откинувшись на спинку кресла, засунув руки в карманы и закрыв глаза. Как могут люди вообще спать при таких обстоятельствах, это для меня загадочно.

Три с половиной часа утра. Только что я очнулся от сна. Было пять минут двенадцатого, когда я сделал последнюю запись. Я это помню, потому что завел в это время часы и взглянул на циферблат. Я, стало быть, растратил пять часов из тех немногих, какие нам осталось жить. Мне казалось это невозможным. Но я чувствую себя теперь бодрее и примирен со своей участью, или хочу себя убедить, что примирен. А все же, чем жизнеспособнее человек и чем он ближе к зениту своего существования, тем больше должен он страшиться смерти. Как мудро и милосердно поступает природа, незаметно, мало-помалу приподнимая якорь жизни посредством множества незначительных сотрясений, пока сознание не выходит, наконец, в открытое море из ненадежной гавани земной.

Миссис Челленджер еще спит в гардеробной. Челленджер заснул на своем стуле. Что за вид! Его огромное тело откинулось назад, мощные волосатые руки сложены на животе, а голова так запрокинулась, что над воротником я вижу только чащу взлохмаченной густой бороды. Он храпит так, что весь трясется, а Саммерли высоким тенором вторит низкому басу Челленджера. Лорд Джон тоже заснул, его длинная фигура скорчилась наискось в соломенном кресле. Первые холодные лучи рассвета проскальзывают в комнату. Здесь и снаружи все серо и печально. Я подстерегаю восход солнца — этот страшный солнечный восход, который наполнят своим сиянием вымерший мир. Род человеческий исчез, вымер в один день, но планеты продолжают кружиться, шепчутся ветры, и природа живет своей жизнью вплоть до амебы, и вскоре не сохранится никаких следов пребывания на земле тех созданий, которые считали себя венцом творения. Внизу во дворе лежит раскинувшись Остин; его лицо мерцает в сумеречном свете белым пятном, и похолодевшая рука его все еще держит резиновый шланг. Характер всего человеческого рода выражен в этой тихой фигуре человека, который лежит в трагической и смешной в то же время позе рядом с машиною, над которой он властвовал когда-то.

На этом кончаются записи, которые я делал в ту ночь. Начиная с этого мгновения, события пошли таким быстрым ходом и были так потрясающи, что я записывать их не мог; но в памяти моей они так ясно сохранились, что ни одной подробности я не могу упустить.

Удушливое ощущение в горле заставило меня взглянуть на баллоны с кислородом, и то, что я увидел, было ужасно. Еще немного — и нашей жизни настанет конец. За ночь Челленджер перенес резиновый шланг с третьего на четвертый цилиндр, но и этот был уже, повидимому, пуст. Мучительное чувство угнетения охватило меня. Я подошел к сосудам, отвинтил шланг и прикрепил его к наконечнику последнего цилиндра. Я испытывал угрызения совести, делая это, потому что думал о том, как спокойно все скончались бы во сне, если бы я совладал с собою. В следующий миг эта мысль оставила меня, когда я услышал крик миссис Челленджер из гардеробной:

— Джордж, Джордж, я задыхаюсь!

— Все уже в порядке, миссис Челленджер, — ответил я, между тем как остальные вскакивали со своих мест. — Я только что открыл непочатый сосуд.

Даже в это мгновение я не мог удержаться от смеха, взглянув на Челленджера, который протирал себе глаза огромными волосатыми кулаками и похож был на исполинского младенца, только что очнувшегося от сна. Саммерли дрожал как в лихорадке; страх смерти победил на короткое время стоический дух ученого, когда он осознал свое положение. Зато лорд Джон был так спокоен и гибок, точно его разбудили, чтобы ехать на охоту. 

— Пятый и последний, — сказал он, посмотрев на шланг у цилиндра. — Скажите, друг мой, неужели вы записали впечатления этой ночи на той бумаге, что лежит у вас на коленях?

— Только несколько беглых заметок, чтобы скоротать время. 

— Ну, знаете ли, на это способен лишь ирландец. Боюсь только, вы не дождетесь читателей, пока не подрастет сестренка Амеба, которая покамест недостаточно, кажется, интересуется происходящим. Ну что, Herr Professor, каковы наши виды на будущее?

Челленджер созерцал широкие покровы тумана, одевшего пейзаж. Там и сям из облачного моря поднимались лесистые холмы, подобно коническим островам. 

— Точно в саван облачилась природа, — сказала миссис Челленджер, вошедшая в комнату в домашнем платье. — Это напоминает мне твою песенку, Джордж: «Старина отзвонит, новизна зазвонит». Пророческая песня!.. Но, бедные дорогие друзья, вы ведь дрожите. Я всю ночь пролежала в тепле, под одеялом, а вы мерзли в креслах. Сейчас вы согреетесь.

Она вышла, — смелая маленькая женщина, — и вскоре мы услышали гудение котелка. Через несколько минут она внесла на подносе пять чашек с дымящимся какао.

— Пейте, — сказала она, — и сейчас вы себя почувствуете лучше. Мы начали пить. Саммерли попросил разрешения закурить трубку, а мы взялись за сигареты. Я думал, что курение успокоит наши нервы; но мы совершили оплошность, потому что воздух в запертом помещении стал невыносимо душным. Челленджеру пришлось открыть отдушину. 

— Как долго еще? — спросил лорд Джон.

— Пожалуй, еще часа три, — ответил тот, пожав плечами.

— Раньше мне было страшно, — сказала его супруга, — но чем ближе это мгновение, тем оно мне представляется менее тяжелым.