Всеблагое электричество - Корнев Павел Николаевич - Страница 37

Впрочем, странной ли?

Разве удивится обыватель, если впавший в депрессию танцор вдруг шагнет в окно, а злоупотреблявшая выпивкой певичка прихватит в ванну не мочалку с мылом, а пузырек аспирина и опасную бритву?

Вовсе нет! Я и сам лишь пожал бы плечами, доведись прочитать о подобном случае в газете. Такое с творческими людьми случается сплошь и рядом, но лично мне не хотелось бы прочитать подобную заметку об Альберте Брандте, сколь бы сильно я ни злился на него за последнюю выходку.

А поэт, судя по всему, был чертовски близок к тому, чтобы пустить себе пулю в висок или спрыгнуть с моста, ведь каждый из безвременно покинувших нас деятелей искусств незадолго до смерти терял некую дорогую его сердцу безделицу. По словам близких, именно эта потеря и становилась тем самым сорвавшимся с кручи камушком, что приводил в итоге к трагической развязке.

И хоть при мало-мальски критическом анализе моя версия начинала трещать по швам, отмахиваться от подозрений и списывать все на случайные совпадения я не стал и ушел из библиотеки только через пару часов с блокнотом, исписанным именами и адресами нужных людей.

Но для начала отправился на Римский мост. Некогда его выстроили, дабы соединить Старый город и Посольский квартал, а впоследствии обмелевший приток Ярдена упрятали под камень, и мост облюбовали художники, шаржисты и примкнувшие к ним уличные музыканты.

Удивительное место, где жизнь била ключом и не утихала ни днем ни ночью.

Я его не любил.

Меня раздражали оккупировавшие округу попрошайки, цыгане, гадалки и шарлатаны, торговавшие поддельными реликвиями эпохи Возрождения и подкрашенной водичкой, выдаваемой ими за кровь падших. Я испытывал нервную дрожь, глядя на мутный поток, что вырывался из одной каменной трубы и через полсотни метров бесследно исчезал в другой. А еще терпеть не мог воспоминать о том месяце, когда мост служил мне крышей над головой.

Я бы и сегодня здесь не появился, у меня просто не было выбора.

Высокий, изможденного вида старик, по обыкновению своему, расположился под статуей Микеланджело. Перед ним стоял мольберт, в коробке дожидался своего часа десяток на совесть заточенных карандашей, и никого из завсегдатаев не смущал тот факт, что глазницы рисовальщика были пусты.

Когда я уселся на складной стульчик для клиентов и с наслаждением вытянул разболевшуюся от долгой ходьбы ногу, рисовальщик сразу потянулся за карандашом.

— Давно не появлялся, Лео, — произнес он с явственно прозвучавшей в голосе укоризной.

Художник был лишен глаз, но вовсе не слеп. Талант сиятельного позволял ему видеть лучше иных зрячих, и более того — давал возможность заглядывать в чужой разум и переносить на бумагу увиденные там образы. Мечты или кошмары — без разницы.

— Шарль! — радушно улыбнулся я в ответ. — Ты же знаешь, если друзья не докучают тебе, то у них все хорошо.

Рисовальщик скептически хмыкнул и потер впалые щеки.

— Значит ли это, что теперь у тебя неприятности? — резонно поинтересовался он.

— Нужна твоя помощь, — признал я. — Нарисуешь портрет?

— Безвозмездно, надо понимать?

— Виконт Крус всегда возвращает долги.

— Отдашь, когда ограбишь банк? — хмыкнул Шарль Малакар. — Так ты говорил в свое время, да?

— Все течет, все меняется. Теперь я ловлю тех, кто грабит банки.

— Надо полагать, платят за это куда меньше, — улыбнулся художник одними лишь уголками губ и с карандашом в руке отвернулся к мольберту. — Сосредоточься, Лео.

Я смежил веки, постарался восстановить в памяти мельком виденное лицо, и тут же заскрипел по бумажному листу грифель карандаша.

Шарль-сиятельный видел чужие мечты, Шарль-рисовальщик переносил их на бумагу. Поразительное сочетание талантов.

— Тише, Лео! — попросил художник, вытирая платком выступивший на морщинистом лбу пот. — Не так быстро! Спешка важна лишь при ловле блох.

Я кивнул и постарался расслабиться. Шарль не раз зарекался работать со мной из-за чрезвычайно развитого воображения и как-то даже взялся обучить основам рисования, но ничуть в этом не преуспел. Рисовал я из рук вон плохо.

— Проклятье! — выругался вдруг художник и сорвал с мольберта лист, на котором карандашные линии начали складываться не в овал лица, а в непонятные тени. — Лео, не отвлекайся!

Я подавил обреченный вздох и уставился в небо, но это не помогло, и следующий лист оказался испорчен так же, как и первый.

— Лео! — Рисовальщик с раздражением отложил затупившийся карандаш и взял новый. — Ты сам-то понимаешь, что именно хочешь от меня получить?

— Сейчас, сейчас! — Я развернул газету и уставился на зернистый фотоснимок с похорон дирижера. Точнее, на одну из фигур с размытым овалом бледного лица. — Так лучше?

Шарль ничего не ответил и быстрыми уверенными движениями принялся набрасывать портрет. Провозился минут пять, затем откинул со лба волосы и сказал:

— Это все, что я смог из тебя вытянуть. Ты удивительно не собран сегодня, Лео.

— Не сказал бы, — возразил я, разглядывая карандашный набросок. — Просто удивительно…

— Не похоже? — удивился рисовальщик.

— Похоже, — успокоил я его. — Но глаза…

Глаз не было, вместо них чернели пятна частой-частой штриховки.

И это даже немного пугало.

— Это все — в твоей голове, — напомнил Шарль.

Я поднялся со стульчика, отцепил лист от мольберта и, аккуратно сворачивая его в трубочку, спросил:

— Как идут дела?

— Не жалуюсь, — ответил художник, достал перочинный ножик со сточенным лезвием и начал править им затупившийся карандаш. — Ты не поверишь, сколько людей жаждет запечатлеть на бумаге свои кошмары и любовные фантазии.

— Серьезно? — Я и сам намеревался попросить Шарля нарисовать портрет Елизаветы-Марии — дочери главного инспектора, разумеется, но после этих слов решил от подобной просьбы воздержаться.

— Некоторые просто хотят поделиться своими фобиями, — многозначительно заявил художник. — Понимаешь, о чем я?

— Понимаю.

Люди зачастую не умеют справляться со страхами, те разъедают их души и рвутся наружу. Простаки надеются на помощь, а вместо этого нарываются на циничных пройдох, для которых чужие фобии — хлеб насущный. Такие если чуют слабость, то не останавливаются, пока не высосут человека досуха.

Сам я старался держаться от чужих страхов подальше. Получалось не всегда.

— Благодарю за помощь, — похлопал я художника по плечу.

— Обращайся, — предложил Шарль, не переставая затачивать карандаш.

— Обязательно.

Сунув скрученный в трубку портрет под мышку, я сошел с моста и почти сразу наткнулся на бородатого дядьку, который размеренно крутил над жаровней трдло. Не удержался и купил у него пару завитых в кольца горячих сдобных булок, посыпанных сахарной пудрой и корицей, вернулся к статуе Микеланджело и протянул одну из них слепому рисовальщику.

— До сих пор без ума от сладкого? — усмехнулся художник, принимая угощение.

— Ну да, — подтвердил я и отправился опрашивать потенциальных свидетелей.

Полицейская карточка — универсальная отмычка; этот немудреный документ способен открыть практически любые двери. И одновременно полицейская карточка — это страшное пугало языческих праздников, начисто отбивающее у людей память и желание говорить.

Хочешь узнать от свидетеля что-то полезное — либо запугай его до полусмерти, либо задавай правильные вопросы.

И задавать эти самые правильные вопросы тоже следует правильно. Глупо спрашивать человека, не встречал ли он в гостях у своего ныне покойного знакомого некую личность, если дело было пару месяцев назад, этой самой «личности» он представлен не был, а описание внешности ограничивается парой стандартных фраз.

Другое дело — портрет. Люди зачастую куда более наблюдательны, чем представляется даже им самим. Многим достаточно увидеть человека один-единственный раз, чтобы узнать его при встрече несколько десятилетий спустя, а подавляющее большинство неплохо запоминает лица симпатичных им людей.