Искусство и его жертвы - Казовский Михаил Григорьевич - Страница 84

Умер он в 1940 году, похоронен в Петербурге.

А в Москве, в Медведкове, есть проезд Шокальского.

Интересно, многие ли его обитатели знают, что живут на улице, названной в честь внука Анны Керн, Гения чистой красоты?

РОМАН С КОРОЛЕМ

Повесть-версия

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Николай II записал в своем дневнике 29 августа 1903 года:

"После отставки Витте было скверное настроение. Человек он дельный, умный, но уж больно докучливый. Половину его слов я не понимаю. Без него спокойнее.

Впрочем, остальные еще хуже. Люди все пустые, алчные, думают о своей выгоде, а не об Отечестве. Витте, по крайней мере, не вор. Надо подыскать ему достойное применение.

Дабы успокоиться, привести в порядок мысли и нервы, прогулялся я в парке. Был чудесный день. На скамейке сидела девочка и читала книжку. Увидав меня, испугалась, вспыхнула и вскочила. Я ее успокоил, усадил и сел рядом. Гимназистка шестого класса Мариинской гимназии. Удивительные сине-зеленые очи. И при этом волосы — воронье крыло. Ей 14 лет. Думаю, что вскоре из нескладного угловатого "гадкого утенка" превратится в чудного лебедя. Вот кому-то привалит счастье обладать ею! Пожелал ей счастья. Пылко благодарила".

Значит, знакомство его величества с Нюсей состоялось в конце августа, сразу после возвращения семейства Горенко из Крыма. Постепенно сходил загар, и тепло юга улетучивалось за ним, словно его и не было. И поэтика моря, ветра с запахом волн, обгорелых на солнце плеч, обжигающе холодной воды из колодца, вкуса вяленой рыбы, белого винограда, рыжих персиков, таящих во рту, уступала место прозе северной жизни. Пыльные улочки Царского Села. Серые заборы. Паровозные гудки расположенного рядом вокзала. И уныние от мысли, что опять посещать уроки, слушаться учителей, гладить воротничок форменного платья. И тревога, тревога за сестер и братьев, все еще болевших чахоткой, — Крым хотя и помогал, но не кардинально; маленькая Рика умерла от туберкулеза, не дожив до пяти своих лет… А еще забота — охлаждение родителей друг к другу; говорили, будто у отца — другая женщина, и, когда дети с матерью уезжают лечиться в Евпаторию, он живет с любовницей чуть ли не открыто…

Тяжело, тяжело!

Нюся часто сидела на подоконнике и подолгу смотрела, как через дорогу, в парке, медленно фланируют люди. Кавалеры с барышнями. Гувернантки с детишками. Думала о своем. Иногда, ранним утром, появлялся мужчина в белой шляпе и с белой тростью. В белом партикулярном платье. Светлая недлинная борода с пышными усами. Светлое лицо, странно напоминавшее многие портреты его величества. Нюся считала, это совпадение. Государь ведь не мог просто, без охраны, как простой мещанин, беззаботно гулять в парке! Господин в белом не спеша присаживался на лавочку, доставал портсигар и закуривал папироску. Вытянув губы трубочкой, выпускал кольца дыма. Получал от этого явное удовольствие. А потом вставал и окурок выбрасывал в урну. Аккуратный, значит.

Если тебе четырнадцать, а душевными муками не с кем поделиться, разве что с Андреем, старшим братом, но ему шестнадцать, у него теперь новые, недетские интересы, то встает вопрос о кумире. Добром, великодушном, ласковом, вместе с тем красивом и сильном. Понимающим всё. И мужчина в белом подходил для этого как нельзя лучше. Нюся в него почти что влюбилась. И мечтала о встрече. И боялась ее.

Представляла так: вот она сидит в парке на лавочке и читает книгу. Появляется Он. Шляпу приподняв, говорит:

— Бонжур, мадемуазель. Я присяду, с вашего позволения?

— Окажите милость, мсье, — отвечает она, чуть подвинувшись.

— Что читаете?

— Так, стихи…

— Чьи?

— Бодлера.

— О-о! Конечно же, по-французски?

— Да.

— Любите стихи?

— Обожаю.

— Сами, поди, пишете?

Засмущавшись:

— Нет, как можно… Впрочем, да… иногда…

— Был бы рад услышать.

— Что вы! Ни за что! Мне неловко.

— Отчего?

— Я не знаю. Вы меня смущаете.

— Чем же?

— Всем…

Глупый разговор. Глупые мечты. Нет, она никогда не пойдет рано утром на заветную лавочку, чтобы познакомиться с Ним. Никогда!

И пошла. Правда, не рано утром, а уже в обед, отпросившись у гувернантки. В это время господин в белом никогда прежде не появлялся в парке. Значит, и бояться его не нужно. Просто вот она посидит, почитает Бодлера.

Легкий ветерок шевелил ее волосы. И страницы.

Пахло резедой. Этот аромат умиротворял. И немного кружил голову.

Жаль, что Он теперь далеко, жаль, что Он не слышит запах резеды. Почему страшилась выйти Сюда пораньше? Дурочка набитая. Упустила счастье.

— Здравствуйте, сударыня. Я не помешаю?

Даже поперхнулась. И сама себе не поверила. Неужели мечты сбываются?

— Нет, конечно, садитесь, сударь. — И слегка подвинулась.

Был не в белом, а в кремовом. И без трости. А глаза серые лучистые, но усталые, грустные.

— Отчего вы смотрите на меня испуганно? — улыбнулся мягко. — Я ведь не кусаюсь.

— Вы меня смущаете.

— Чем же?

— Тем, что напоминаете государя.

Рассмеялся.

— Да, мне говорили. Но ведь вы не думаете, что я — это он?

— Нет, не думаю. А иначе вообще бы в обморок упала.

— Неужели? Разве император такой страшный?

— Нет, не страшный, но — император! Мысль об этом повергает меня в трепет.

— Вот и хорошо, что у нас с царем только внешнее сходство.

— Хорошо, конечно.

Незнакомец сказал:

— Разрешите узнать ваше имя, милое дитя?

— Нюся. То есть Анна. Впрочем, чаще — Нюся.

— Нюся — лучше. В этом есть что-то доверительное, домашнее… Учитесь в гимназии?

— Да, в шестом классе Мариинки.

— Получается, вам четырнадцать?

— Получается, так… А позвольте узнать имя ваше?

Господин помедлил.

— Ну, допустим, Клаус.

— Ах, вы немец?

— Да, на три четверти.

— И, должно быть, предприниматель?

— Нет, госслужащий.

Сморщила нос горбинкой:

— И не скучно вам ремесло чиновника?

Покачал головой:

— Да, бывает. Но судьба, судьба. От судьбы не скроешься.

— Фаталист, выходит?

— Вероятно. — Посмотрел на карманные часы. — Мне уже пора, к сожалению. Будьте счастливы. — Приподнял шляпу, встав. — И благодарю за веселый наш разговор. Вы развеяли мои печальные думы.

— Значит, вы несчастны?

Он пожал плечами:

— А кто счастлив ныне? Люди смертны — тем уже несчастны.

— А жена, дети?

— Да, жена и дети… — Сухо поклонился. — Извините. Прощайте. — И ушел, заложив руки за спину.

Нюся долго смотрела вслед. И терзалась мыслью: неужели все-таки император?

Наступили будни. Лето, покуражившись еще до двадцатого сентября, вдруг скоропостижно скончалось, сразу сделалось мокро, зябко, насморочно, и цветы на клумбах в парке пожухли, листья опадали, и во время прогулок туфли вспахивали лиственный покров, как соха чернозем. Капал дождик. Из-за капель на оконном стекле рыжий парк делался размытым. Господин, похожий на императора, больше не появлялся. Нюсе даже стало казаться, что тогдашняя встреча ей приснилась. Кто он? Клаус? Значит, Николай? Даже сочинились стихи под названием "Санта-Клаус". Прочитав их наутро, Нюся разозлилась и, сказав себе: "Дура, дура!", — порвала листок.

Геометрия, как всегда, давалась с трудом. Катеты, гипотенузы, теоремы, формулы не желали укладываться в ее мозгу. Ад кромешный. То ли дело литература, история, иностранные языки! Интересно и полезно для общего развития. Точные науки вызывали в ней отвращение, еле получалось натягивать по ним "удовлетворительно". Мама качала головой, но ругать не ругала.

И еще хорошо, что давала списывать Валька. Ей геометрия, алгебра, физика, химия даже нравились. А вот сочинения по литературе выходили косноязычные, трафаретные. Так что подруги дополняли друг друга. С хохотом, шутками обводили учителей вокруг пальца.