Искусство и его жертвы - Казовский Михаил Григорьевич - Страница 3

— Маша с дочерью обосновалась в Париже. Коли будем с вами в Париже, непременно ее проведаем.

— Я хочу в Париж! — Лидия всплеснула руками. — Я хочу в Европу! Вы читали новый роман Шарлотты Бронте "Джейн Эйр"?

— Не успел, но весьма наслышан.

— Обязательно прочтите. Чудо что за вещь!

Генерал поморщился:

— Полно тебе, голубушка: разве англичанка может сочинить нечто путное? Я, само собой, не читал, но уверен: розовые слюни и сопли.

— Ах, Арсений Андреевич, что вы говорите, кэль выражанс?[4]

— Я человек прямой, говорю, что думаю. Все европейские бумагомараки и в подметки не годятся нашему Денису Давыдову и Жуковскому. "Боже, царя храни!" — настоящий шедевр.

— Если опустить, что Жуковский его содрал с английского "Боже, храни короля!" — съязвила Лидия.

— Вечно ты, душенька, пакость какую-то сморозишь, лишь бы выставить отца в дурном свете.

Девушка показала будущему мужу вид из окна в парк и пруд, вместе с ним спустилась на первый этаж, проводила в левое крыло, где располагался зрительный зал, — здесь Закревские устраивали домашние спектакли силами друзей из соседних имений или приглашали артистов Малого театра. Дмитрий беспрекословно внимал, но при этом покашливал и сморкался.

— Ах, да вы совсем расклеились, сударь, — наконец обратила внимание она. — Я-то, дура, болтаю без умолку, а у вас, видно, лишь одно желание — поскорее лечь.

Он смутился:

— Ах, не стоит беспокоиться, право…

— И не возражайте: в постель! Я поставлю вас на ноги!

А затем, когда слуги под водительством дам Закревских напоили больного медом и отварами, грудь и спину растерли скипидаром и укутали стеганым ватным одеялом, мать и дочь обменялись в будуаре первыми впечатлениями.

— Он тебе понравился? — задала вопрос Аграфена Федоровна.

— Да, весьма, весьма, — улыбнулась Лидия. — Недурен собой, образован и вежлив. Словом, комильфо[5].

— Я того же мнения. Разумеется, неженка и большой повеса, ну да что поделать. Очень партия хороша — Нессельроде!

— Ах, мама, что за вздор — "повеса"! Кто у нас нынче не повеса? Сыну канцлера и положено быть повесой. Да и неженкой тоже. Это превосходно: стану вить из него веревки.

— Ха-ха-ха, размечталась, девочка!

— Я серьезно. Так оно и будет.

Графский род Нессельроде происходит из Вестфалии (Германия), герцогства Берг. Дед Дмитрия поступил на русскую службу при Екатерине Великой, сделавшись посланником Российской империи в Португалии. Там же, в Лиссабоне, и родился Карл Васильевич, будущий канцлер. Мать его, еврейка, но крещеная, лютеранка, до конца дней своих не сказала двух слов по-русски. Карл Васильевич тоже не изменял лютеранской вере, правда, женившись на православной — дочери тогдашнего министра финансов Гурьева, согласился крестить детей в православии. Говорил по-русски прекрасно, хоть и с акцентом.

Обитал Нессельроде-старший в собственной квартире, занимавшей весь второй этаж Главного штаба, выходившего фасадом на Дворцовую площадь. Кроме нескольких спален, будуара жены, кабинета хозяина и столовой тут имелись уютная гостиная и большой зал для танцев.

Дмитрий прибыл в Петербург на рассвете 5 декабря 1846 года и застал отца, надевавшего в прихожей статскую шинель, чтоб идти на службу. Обнялись, расцеловались, разглядели друг друга.

А отец все такой же: невысокий, жилистый, чуть подслеповатый, в круглых очках с довольно сильными линзами. Крючковатый нос. Тонкие, упрямые губы. Чисто выбритый подбородок с ямочкой.

С удивлением произнес:

— Ты похорошел, Дмитрий. Сильно возмужал.

(При его акценте вышло "фосмушаль".)

— Воздух юга действует целебно, папа.

— Знаю, так. Я, когда отправлюсь в отставку, тоже перееду на юг. Вероятно, в Италию.

Вытянув лицо, сын спросил:

— Может выйти отставка?

Карл Васильевич улыбнулся:

— Нет, покуда нет. Все пока в порядке.

Молодой человек начал было рассказывать о своем визите к Закревским, но родитель нетерпеливо его прервал:

— После, после договорим. Мне теперь недосуг. — И уже на ходу обронил: — Свадьбу вашу, видимо, отменим…

— Как "отменим"?! — остолбенел наследник.

— Не сейчас, потом… От мама узнаешь… — Неопределенно взмахнув рукой, господин канцлер вышел из квартиры.

Тут как раз появилась мадам Нессельроде: пышная степенная дама в кружевном пеньюаре и ночном чепце. Блеклое, одутловатое после сна лицо. Пепельные волосы. Выглядела хуже мадам Закревской, да и то: на пятнадцать лет старше, четверо детей.

— Митенька, родимый! — поспешила к нему в объятия и потыкалась пухлыми губами ему в щеку. — Наконец-то! Я боялась, не доживу, не увижу тебя перед смертью.

— Что вы, что вы, мама, грех так говорить.

— Никакой не грех. Все мы смертны. И уже предчувствую… Задыхаться стала. Голова часто кружится. Руки-ноги немеют.

— Что врачи советуют?

— Что они советуют? А, больше бывать на свежем воздухе, пить поменьше кофе и не есть бараньих котлеток, самых моих любимых. Вечно запрещают самое вкусное.

Сели в столовой, стали завтракать: творожок со сметаной, яйца в мешочек, ветчина. Мать расспрашивала его о житье в Константинополе, о погоде, о нравах, о возможности войны. Сын спросил:

— Отчего отец хочет отменить свадьбу?

У Марии Дмитриевны пролегла по переносице складка:

Наш папа справочки навел… так сказать, по линии Третьего отделения… попросил мсье Дубельта разузнать подробнее… Тот и разузнал.

— Да? И что же?

Женщина потупилась.

— Даже и не знаю… Словом, Лидия Закревская вовсе уж не девица. Понимаешь, о чем я?

Дмитрий с неприязнью поморщился:

— Да откуда же мсье Дубельт может знать сие? Нешто он врач ее?

— Не шути, голубчик. В Третьем отделении знают всё. И везде у них расставлены люди. Года два назад Лидия сбегала из дому с неким Рыбкиным. Но не с тем Рыбкиным, у которого в Москве галантерейные магазины, а с поручиком Рыбкиным, из гусар. Знаешь?

— Нет.

— Ну, неважно. Был большой скандал. Привлекли полицию и нашли беглецов уже в Арзамасе. Прямо в нумерах. Девочку вернули родителям, а гусара — на гауптвахту и понизили в звании. Он, тем более, оказался женатый.

Молодой человек достал портсигар.

— Можно закурю?

— Ах, пожалуйста, сделай одолжение, не кури при мне. Я и так себя чувствую прескверно.

— Хорошо, не стану. — Спрятал портсигар. — Ну, так свадьбу-то отменять зачем?

Маменька взглянула на него в изумлении:

— Нужно объяснять? Нессельроде не имеют права принимать в свое лоно женщину с запятнанной репутацией.

Он пожал плечами:

— Ерунда какая. Мы живем в девятнадцатом веке. Старые каноны уходят в прошлое. Надо смотреть на подобные происшествия проще.

— На разврат — проще?

— Почему "разврат"? Лидия влюбилась в гусара, потеряла голову. Надо ее понять и простить по-христиански.

— Ты меня удивляешь, Дмитрий. — Мать поджала губы. — Ладно бы во Франции побывал, где Содом и Гоморра, ничему хорошему не научат. А из Турции привезти такое?!

Тот прикрыл глаза:

— Ваш консерватизм, мама, меня убивает. Говорите глупости: Франция — Содом и Гоморра? Франция — оплот европейской цивилизации! Это Делакруа и Коро. Это Берлиоз и Эрве. Это Бальзак, Жорж Санд и Гюго! Вот что такое Франция!

Женщина отмахнулась:

— Да читала я твоих Жорж Санд и Гюго. Истинный разврат тела и души.

— Спорить бесполезно. Только знайте: я женюсь на Закревской, несмотря на гнусные сплетни.

— Да какие ж сплетни?

— Я женюсь, и точка. Мне она приглянулась.

— При таком-то приданом нешто не приглянуться!

— Дело не в приданом, мама.

— Нет? А в чем?

— Мне она пришлась по сердцу.

— Ничего, отец из тебя дурь-то повыбивает.