Искусство и его жертвы - Казовский Михаил Григорьевич - Страница 17

— И действительно хотите ехать с ним в Петербург?

— Да, решила твердо.

— Я вас не пущу.

— Вот как? Интересно. На каком основании?

— Что-нибудь придумаю. Мой отец в дружбе с президентом. Тот отдаст приказ, и жандармы к вам прицепятся на границе.

— О, мсье, вы не сделаете этого.

— Сделаю, Ли. Непременно сделаю. Если не останетесь.

— Ничего себе! Кто на самом деле меня третирует?

— Я от вас не отстану ни за что.

— Поздно, мсье Александр, поздно.

Вскоре она ушла в свою комнату и к собравшимся больше не выходила. Вслед за ней скрылся Дмитрий. И застал Лидию в слезах.

— Он грозится, грозится меня преследовать, — причитала она, как маленькая девочка. — Я не знаю, что делать. У него отец дружит с президентом.

Дмитрий закурил:

— Мы еще посмотрим, кто сильнее — президент Франции или император России. С канцлером Нессельроде.

— Но пока что мы на территории Франции.

— Но на территории Франции есть русская миссия. Подчиняющаяся моему отцу. Там помогут. — Попыхтев сигарой, он сказал: — Пароход из Гавра отменяется. А тем более что ближайший рейс только через неделю. Надо ехать на поезде через Бельгию — Германию.

— А про телеграф ты забыл? Пограничники будут предупреждены.

— Значит, в карете через Люксембург. Там-то уж никак ожидать не могут нашего с тобой появления. А окажемся в Германии — и вздохнем свободно.

Женщина прижала пальцы к вискам:

— Господи, как глупо, гадко, словно бы в дурной пьесе.

Между тем супруг продолжал обдумывать все детали предстоящей операции. Он предупредил:

— И не вздумай делиться нашими планами с Нарышкиной. Первая, к кому бросится Дюма, обнаружив твое отсутствие, будет Надин.

— Как, не попрощаемся даже?

— Нет, ни в коем случае. Ты напишешь ей уже из Германии. Извинишься, объяснишь ситуацию.

Лидия вздохнула:

— Я надеялась погулять с тобой по Парижу, походить по театрам и музеям…

— Не беда, как-нибудь в другой раз, если снова сюда забросит судьба…

Маша Калергис упорхнула через день, и чета Нессельроде начала исподволь готовиться к отъезду. Вещи паковались в дальней комнате, чтобы неожиданно зашедшие гости не застали хозяев и слуг врасплох. И как раз кстати, потому что на улицу Анжу без предупреждения заглянул Нарышкин. Был весьма нетрезв и довольно мрачен. Он сказал Дмитрию:

— Ты поможешь мне в одном деликатном деле.

— Что еще за дело? — неохотно спросил обер-гофмейстер его величества.

— Я намереваюсь "отнять" у Надин Ольгу.

— То есть как — отнять?

— Увезти, похитить, если угодно.

— Ты в своем уме?

— Совершенно. Коль Надин не хочет ко мне вернуться, я желаю воспитывать дочь самостоятельно.

— Погоди, погоди, так не поступают здравые люди. Оформляете развод, суд потом присуждает девочку тебе, и уже тогда…

— Сам-то понимаешь, что говоришь? "Суд", "развод" — в нашей с тобой России? Все растянется на долгие месяцы и годы. Нервотрепки, взятки… Ольга к тому времени замуж успеет выйти. Я хочу тут, сейчас, немедля!

— Извини, Алекс, я участвовать в сем не собираюсь.

Пьяный племянник усмехнулся:

— Струсил, да? А еще дядя называется. Ты ненастоящий Нарышкин. Немец, Нессельроде и есть.

Дмитрий оскорбился:

— Слушай, дорогой родственник, я ведь не посмотрю, что ты взрослый, уши надеру за милую душу.

— Так, да?

— И никак иначе.

— Ты мне больше не друг.

— Вот и на здоровье. Только забирать ребенка у матери сам не стану и тебе не советую.

Тот поднялся и стоял на ногах не слишком твердо.

— Как-нибудь обойдусь без твоих советов, дядюшка.

— А тогда проваливай.

— Гонишь, да?

— Для начала иди проспись, а потом уж поговорим.

— Не учи ученого, съешь г… печеного.

— Очень мило с твоей стороны мне подобное пожелать.

Ехать решили вечером 14 августа, накануне отмечаемого всей Францией дня Успения Богородицы: занятым церковными службами всем чиновникам, в том числе и президенту, будет не до них. Двинулись в карете, взятой в русской миссии, в сторону Нанси, где и оказались утром 15-го числа. Отдохнули, позавтракали и велели кучеру повернуть на север, к Мецу. Около полудня переехали Мозель и как раз в обедню прибыли на французско-люксембургскую границу. На контрольно-пропускном пункте постояли в небольшой очереди из нескольких экипажей. Заплатили таможенный сбор. Пограничник-француз хмуро осмотрел их карету, чемоданы, притороченные сзади, и традиционно задал вопрос:

— Что вы делали во Франции, господа?

— Навещали друзей, посещали театры и музеи…

— Уезжаете насовсем или будете вскоре возвращаться?

— Нет, в ближайшее время не собираемся.

Прихватив паспорта и бумаги на слуг, удалился в дежурное помещение.

Лидия тревожно посмотрела на мужа. Тот слегка повел бровью: дескать, будь что будет, и на все воля Божья.

Пограничник появился и отдал документы:

— Проезжайте, мадам и мсье, и счастливого вам пути.

— Мерси, мерси.

Щелкнул кнут возницы, лошадь тронулась и зацокала копытами по нейтральной полосе. Наконец Нессельроде оказались на земле Люксембурга. Обнялись и поцеловались. Радовались счастливому избавлению от проблем.

Но не тут-то было! Встретились во Франкфурте-на-Майне с Машей Калергис, гастролировавшей по Гессену и Вестфалии, и узнали от нее тревожную новость: ей писал Дюма-младший, спрашивал, что она знает о местонахождении Лидии, и упоминал о своем намерении ехать в Польшу, чтобы перехватить там сбежавшую любовницу.

Между тем события развивались следующим образом. Александр-сын, заглянув после дня Успения Богородицы на улицу Анжу и узнав от горничной Маши Калергис об отъезде пары Нессельроде, бросился к Нарышкиной.

Та сказала, что сама ничего не знает, с ней не попрощались, и вообще Дмитрий — мерзкий тип, ибо собирался вместе с ее мужем выкрасть у Надин дочку, и она знать не хочет ни его, ни Лидию.

Младший Дюма побежал к отцу. И застал, как всегда, за письменным столом.

— О, мон пэр[18], я в отчаянии.

— Что, она уехала? — догадался папа.

— Да, да, муж ее увез!

— Этого и следовало ожидать, мой мальчик. Пошалила на свободе, а потом вернулась в семью. Русские ничем не отличаются от француженок, дорогой.

— Я не представляю, что делать. — Он уселся напротив и схватился за голову, запустив пальцы в шевелюру.

— Ничего не делать. Жить дальше.

— Я люблю ее. Я люблю ее больше жизни.

— Ах, к чему такие трагедии? Ты не Арман Дюваль, а она — не Маргарита Готье[19]. Время пройдет, и полюбишь другую.

— Не хочу другую. Я поеду за ней, застрелю мужа и верну себе Лидию.

— Чепуха какая!

— Нет, поеду. Я хочу поехать. Не могу сидеть в Париже сложа руки.

— Ничего не добьешься, только нервы испортишь — им и себе.

— Я перехвачу их в Польше.

— Не глупи. Остынь.

— Одолжи денег на дорогу.

— Даже не подумаю. А тем более у меня столько нет сейчас.

— Одолжи, сколько есть. У меня тоже наберется немного. Хватит до Брюсселя. А в Брюсселе одолжу у твоих друзей.

— Хорошо, дам тебе заемное письмо.

— Напишу тебе уже из Германии.

Отшвырнув перо, старший Дюма повернулся к нему лицом и взглянул внимательно.

— Сделаю, как ты просишь. Но еще раз предупреждаю: ничего у тебя не выйдет. Верь мне, моему опыту. Если женщина решительно покидает мужчину, это навсегда. Упросить ее вернуться уже нельзя, невозможно.

— Вдруг я стану счастливым исключением?

— Вряд ли, не питай иллюзий.

Тем не менее сын уехал.

Очевидцы ему сообщали, что чета Нессельроде отправилась в карете, и Дюма-младший вознамерился их опередить, сев на поезд. После Брюсселя были Дрезден и Бреслау. Наконец он прибыл в Мысловице — городок на границе с Россией. Там, через мост, за рекой с труднопроизносимым для иностранца названием Пшемша, простиралась бескрайняя империя. Здесь, еще в Силезии, был почтамт, постоялый двор и костел (или кирха, он не слишком в этом разбирался). Александр выяснил на таможне, что искомая им супружеская пара не проезжала, приободрился и решил дождаться. Город производил не слишком веселое впечатление: маленький, грязненький, весь покрытый угольной пылью. Местные шахтеры, сплошь усатые, но без бороды, в кожу которых тоже въелась пыль, вечерами собирались в пивнушке и смотрели на приезжих из-под бровей неласковыми глазами. "Пролетариат", по Марксу. Младший Дюма их побаивался и держался подальше. О публичном доме он узнал от владельца гостинички, заверявшего, что паненки там здоровые и чистые (видно, за такую рекламу содержатели бардака ему приплачивали), но не соблазнился и по большей части находился у себя в номере, коротая время за чтением. Так прошло одиннадцать дней.