Гнев Рыжего Орка - Фармер Филип Хосе - Страница 9

— Сейчас засну. Слабо сказать ему, что он лажу гонит? А то помереть можно со скуки.

— Возьми да скажи сам, — шепнул в ответ Джим.

— Да я же в этом ни фига не смыслю и смыслить не хочу. Это ты у нас эксперт. Давай начинай. Старине Сэму охота поглядеть фейерверк. Уважь!

Внезапная тишина насторожила Джима. Он выпрямился и посмотрел на мистера Ханкса. Старикан жег его взглядом, и все поворачивали головы к Джиму и Сэму. Сердце у Джима понеслось вперед, как белка в колесе. Оно бежало и бежало, только чтобы остаться на прежнем месте, и топот его ног по металлу звучал, как барабанная дробь.

— Ну все, началось!

— Итак, мистер Гримсон, мистер Вайзак, — проскрипел Ханкс, — поделитесь, с нами своими соображениями по данному предмету.

— Мы ничего не говорили, — сказал Джим таким же скрипучим голосом. Он злился, что его засекли, и злился на себя за то, что боится выступить против Ханкса. Старикан точно сделает из него дурака.

— Ничего, мистер Гримсон? Ничего? Значит, вы отвлекли меня и весь класс лишь ради того, чтобы произвести бессмысленные звуки? А возможно, вы просто подражали обезьянам, от которых, по вашему мнению, вы произошли? Вы имитировали обезьян, это так?

Сердце Джима забилось еще сильнее, и желудок подскочил и снова ухнул вниз, переливая кислоту из конца в конец. Но Джим, стараясь не подавать виду, встал. Он постарался также овладеть голосом.

— Нет, — сказал он и прочистил внезапно сжавшееся горло. — Нет, мы не подражали обезьяньему языку. Мы…

— Обезьяний язык? У обезьян нет никакого языка!

— Ну, я хотел сказать — обезьяньим сигналам.

— Уу-оо! — прошептал Сэм, корчась от беззвучного смеха.

— Когда ваш обезьяноподобный сотоварищ оправится от своего припадка, можете продолжать, — сказал Ханкс. Он глядел на них сквозь толстые очки так, будто очки — телескоп, а он астроном и только что открыл какой-то жалкий астероид, которому нечего делать в этой точке пространства.

Сэм перестал трястись и закусил губы, чтобы не прыснуть вслух. Джим снова прочистил горло.

— У меня… у меня возникли кое-какие мысли по поводу того, что вы сейчас сказали — о развитии, то есть о возникновении, жизни в первичном растворе и о статическом… то есть о статистическом неправдоподобии этого. Но мне нужно еще подумать, прежде чем сказать что-нибудь. Сейчас я хотел бы сказать про то, о чем вы говорили на прошлой неделе. Помните? Вы, то есть мы, говорили, почему, например, человеческие и собачьи зародыши так похожи. На ранних стадиях развития, во всяком случае. Вы объясняли, в свете теории развития, почему у человеческих эмбрионов имеются хвосты. Сами вы, очевидно, в эту теорию не верите. Потом вы пытались объяснить, почему, если Создатель сотворил все живые существа всего за пару дней… вы пытались объяснить, почему тогда у всех самцов имеются соски, хотя они в них и не нуждаются… и почему у нелетающих насекомых есть крылья.

В горле у него пересохло. Ханкс ухмыльнулся как нельзя более подло.

Все смотрели на него, Джима. Кто-то хихикнул, когда он упомянул о сосках.

— И почему у змей имеются рудиментальные… рудиментарные… конечности, хотя они им не требуются так же, как самцам соски, а нелетающим насекомым — крылья. Не было бы ни этих сосков, ни конечностей, ни крыльев, если бы все были созданы в один день. А вы сказали, что крылья, соски и конечности были созданы ради симметрии. Создатель, мол, был художник и сварганил всех симметричными.

Джим сказал о Создателе «сварганил», чтобы позлить Ханкса. Теперь его голос окреп, стал глубже, и говорил он почти без запинок. Его несло. К черту последствия!

— Но эта «симметрическая» версия, прошу меня извинить, мистер Ханкс, звучит неубедительно. В ней нет логики. Я, по крайней мере, так думаю. Объясните мне вот что, сэр. Если Создатель был таким приверженцем симметрии, почему же он в день творения не снабдил самцов женскими гениталиями и наоборот? Почему у нас, мужчин, нет также влагалищ, а у женщин — мужских половых органов?

Смех в классе. Мистера Ханкса прорвало:

— Заткнись и сядь!

— Но, сэр!

— Я сказал, заткнись и сядь!

Джиму следовало бы радоваться — ведь он восторжествовал. Но его трясло от злости. Ханкс — точно как отец. Проиграв в словесной битве, он отказывается слушать дальше и пускает в ход право затыкания рта, которое взрослые используют против детей. И бессмысленно апеллировать к высшему суду, потому что Ханкс — сам член этого суда.

К счастью, как раз вовремя прозвенел звонок с урока. Ханкс выглядел так, словно его вот-вот хватит удар, однако он не велел Джиму прийти к нему в кабинет после уроков. Джиму казалось, что его собственные сосуды тоже того и гляди лопнут. Но спустя несколько секунд, выйдя в холл, он начал испытывать и радостное волнение наравне с бешенством. Он показал-таки старому пердуну, ходячему ископаемому, ку-клукс-кланцу — христианцу.

Боб Пеллегрино и Сэм Вайзак шли рядом с ним в толпе. Боб сказал:

— Что толку, если ты выигрываешь каждый спор с этой падалью. Вкатит он тебе пару, и всех дел.

Джим был согласен с эпитетом, которым Боб наделил Ханкса. Для молодежи все, кому за шестьдесят, — это падаль, гниль. Пускай старик тщательно соблюдает личную гигиену — его загрязняет близость к смерти. Старуха Смерть — воплощение распада и заражает всех, кто приближается к ней.

Но одного Джим не знал, и ему суждено было узнать это лишь намного позже. Он не знал, что Ханкс гораздо ближе к истине, чем сторонники эволюции.

ГЛАВА 8

Пришел час ленча. У Джима не было денег на еду, а его злость достаточно улеглась, чтобы он ощутил сильный голод. Сэм Вайзак поделился с ним своим завтраком, а Боб Пеллегрино дал ему половинку сандвича с тунцом и половинку маринованного огурца. Джим окончательно остыл во время урока мистера Лама — английский повышенного уровня с написанием сочинений. Это был единственный предмет, по которому Джим имел среднее «В». Ну, почти «В». Вот напишет несколько сочинений на «А», и получится «В» среднее. Но если Джим не усвоит наконец разницу между обособленным причастием и обособленной частицей, зачета ему не видать.

«Я знаю, что от этого вы не станете писать лучше, — сказал Лам, — и что эти академические знания вам никогда не понадобятся. Но это не так уж сложно понять, а вы парень неглупый, что бы ни говорили другие учителя. Я вас не аттестую, пока это правило не въестся в вашу плоть. Я не в курсе современных достижений физики и не знаю, что это за „обособленная частица“ такая».

На следующей перемене Джим с Сэмом пошли в туалет. Миновав пожилого вахтера у дверей, они вошли. Там было людно, шумно и воняло. Около умывальников привалился к стенке Фрихоффер (Щелбан) и его дружки, Долкин и Скарга. Они передавали друг другу бычок с травкой, точно им наплевать было, если вахтер их заловит, да им и было наплевать. Фрихоффер был здоровяк ростом шесть футов четыре дюйма, весил почти триста фунтов, у него был двойной подбородок, тугое пузо, морда, как у хрюшки, и глазки, как у хорька. Иссиня-черную щетину на роже следовало сбрить еще три дня назад. Сальные черные волосы были связаны в хвост. Рубашку в красную и черную полоску он заляпал желтком.

Долкин и Скарга оба были коротышки, но очень крепкие, а их желтые шевелюры напоминали вороньи гнезда.

Фрихоффер и его дружки не трясли никого только потому, что в уборной было чересчур много народу. А то беда бы робким первогодкам и зубрилам. Джим за четыре года в Центральной отдавал им деньги по меньшей мере дюжину раз. Но в этом году они ни разу не поймали его одного в туалете, и в последний раз, расставаясь со своими кровными, он сказал Фрихофферу:

«Больше не дождешься!»

Облегчившись у писсуаров, Джим и Сэм пошли к выходу. Фрихоффер подставил ногу, Джим упал и стукнулся головой об дверь. Боль сработала, как детонатор. Джим взвыл, выругался, вскочил и обернулся назад, выбросив вперед правый кулак. Он не думал о том, что делает; он вряд ли сознавал, что делает это. Кулак вошел в толстое пузо. Смех Фрихоффера перешел в глухое урчание, и Щелбан скрючился пополам.