Божье дело - Фармер Филип Хосе - Страница 18

Беседа была очень интересной, даже по самым скромным меркам, но я перестал прислушиваться, внезапно осознав, что Отвар из бутылки продолжает с шипением литься на мое тело. Еще чуть-чуть, и мешок наполнится содержимым этой, как оказалось, бездонной бутылки, оно протечет наружу и выдаст мое присутствие.

Не оставалось ничего иного, как сунуть палец в горлышко бутылки. Поток слегка приостановился. А я начал снова прислушиваться к разговору.

— Поэтому, — говорил Аллегория, — он побежал к кладбищу, где повстречал Козла Плаксивого, который вечно оплакивает всех своих и не своих близких, однако категорически против того, чтобы любимые покойники воскресли. Этот человек, отказывающийся поднять свою холодную, занемевшую задницу с могильной плиты над своей так называемой возлюбленной — живой символ самого Даниэля Темпера, оплакивающего свое раннее облысение и возлагающего вину за это на таинственную болезнь и лихорадку. Того, кто где-то в глубине души не хочет, чтобы его мать воскресла, поскольку она всегда доставляла ему одни лишь неприятности.

Давление внутри бутылки внезапно поднялось и вытолкнуло мой палец. Отвар хлынул такой мощной струей, что нужно было срочно выбирать одно из двух — или быть обнаруженным, или с честью захлебнуться.

И, как будто одних этих неприятностей было мало, кто-то опустил на меня тяжелую ногу, но сразу же убрал ее. Послышался голос, который я сразу же узнал через много лет — голос профессора Босуэлла Дурхэма, ныне — бога по имени Мэхруд. Теперь в нем была такая звучность и мощь, каких никогда не бывало в его добожественные дни.

— Так вот, Дэн Темпер, маскарад окончен!

Застыв от ужаса я молчал.

— Я сбросил личину Аллегории и принял свой собственный облик, — продолжал Дурхэм. — Это я был Аллегорией, которую ты не захотел распознать. Аллегорией самого себя — твоего старого преподавателя. Но ты и в былые дни никогда не хотел понимать аллегорий.

А как насчет этой, Дэнни? Послушай! Ты взобрался на борт ладьи Харона — этой угольной баржи — и притаился в мешке, выбросив из нее останки своей матери. Неужели же ты не обратил внимания на имя на табличке? Это как? Бессознательно, но с умыслом?

Так вот, Дэн, мой мальчик, ты вернулся туда, откуда началось твое бренное существование — в утробу своей матери, где, как мне кажется, тебе всегда так хотелось оказаться. Откуда мне все это известно? Держись, ибо то, что сейчас последует, станет настоящим для тебя потрясением.

Дэн, это я был тем самым доктором Диэрфом, психологом, который тебя готовил к исполнению этой миссии. Прочти это имя с конца и вспомни, как я любил различные каламбуры и анаграммы.

Мне было трудно во все это поверить. Профессор всегда был так ласков, доброжелателен и весел. И вот я погибаю, захлебываюсь его Отваром!

Сдавленным голосом я попытался высказать ему все это.

— Жизнь — вот единственная реальность, — ответил он. — Жизнь — вот что самое-самое! Ты всегда говорил именно так, Дэн. Давай теперь спокойно разберемся, что же ты имел в виду. Так вот. Сейчас ты — дитя, которое вот-вот родится. Так как? Ты готов навсегда остаться в этой сумке, или все-таки намерен вырваться из околоплодных вод в жизнь?

Давай посмотрим на это иначе. Я — акушерка, но у меня связаны руки. Я не в состоянии помочь родам непосредственно. Буду на некотором удалении, так сказать, символически. Могу до некоторого предела подсказать тебе, что ты должен сделать, чтобы появиться на свет, но для этого тебе придется разгадать значение некоторых моих аллегорических советов.

Мне захотелось закричать и потребовать, чтобы он перестал паясничать и помог мне высвободиться, но я сдержался — у меня тоже есть гордость.

— Что мне нужно сделать? — сипло осведомился я.

— Ответить на мои вопросы, которые я задавал тебе в облике Осла и Аллегории. Тогда ты сумеешь высвободиться сам. Можешь быть совершенно уверен, Дэн, открывать этот мешок за тебя я не стану.

Так что же он там такое говорил? Я лихорадочно перебирал в уме все ранее слышанное, но поднимающийся уровень Отвара затруднял ход мыслей. Ужасно хотелось кричать и рвать оболочку мешка голыми руками, но я сознавал, что в таком случае спасения уже не будет.

Стиснув кулаки, мне удалось все же обуздать мысли.

Так что же такое говорили Аллегория и Осел? Что?

«Куда вы желаете сейчас направиться?» — спросил Аллегория.

А Поливиносел, гоняясь за мною по Адамс-Стрит — улице Адама? — взывал: «Что теперь, смертный?»

Ответ на вопрос Сфинкса — Человек.

Аллегория и Осел изложили свои вопросы в подлинно научной форме — так, что они в себе содержали и ответ.

Человек, по сути своей, нечто большее, чем просто человек.

И, почувствовав, как где-то внутри меня включился мощный двигатель, я вцепился зубами, будто в кость, в условный рефлекс, и начал жадно поглощать Отвар — для того, чтобы утолить жажду и высвободиться из пут всякого рода внутренних запретов и предрассудков. Потом приказал бутылке, чтобы она прекратила изливаться. И со взрывом, который разметал по барже Отвар и обрывки кожи, восстал из мешка.

Рядом со мной, улыбаясь, стоял Мэхруд. Я сразу же узнал своего старого профессора, хотя он стал почти двухметрового роста, отрастил на голове густую копну длинных черных волос и подправил черты своего лица, превратившись в красавца. Почти вплотную к нему стояла Пегги. Она была очень похожа на сестру, только волосы пламенели на солнце. Она была восхитительна, но я всегда предпочитал брюнеток.

— Теперь ты все понял? — спросил Дурхэм.

— Да, — ответил я. — Включая и то, что не имело бы никакого значения, если бы я утонул, так как вы тут же воскресили бы меня.

— Естественно. Но ты бы никогда не стал уже богом. А теперь станешь моим преемником.

— Что вы имеете в виду? — спросил я без околичностей.

— Мы с Пегги преднамеренно вели тебя и Алису к этой развязке, чтобы получить возможность передать кому-нибудь свою работу здесь. Нам уже изрядно наскучило все, что мы здесь понавытворяли, и мы прекрасно понимаем, что не можем взять да и бросить все это на произвол судьбы. Поэтому я и выбрал тебя. Ты — человек добросовестный, идеалист в душе, мы проверили твои возможности и выяснили, что ты мог бы переустроить эту часть планеты лучше, чем я, в большей мере руководствуясь законами природы. Твой мир будет прекраснее, чем тот, что сумел сотворить я. Ты ведь хорошо понимаешь, Дэнни, мой новоиспеченный бог, что твой старый профессор — всего лишь Старый Бык, которому лишь бы позабавиться. А мы с Пегги хотим предпринять нечто вроде грандиозного турне с целью навестить рассеявшихся по всей Галактике прежних земных богов. Все они, понимаешь ли, по сравнению с возрастом Вселенной — весьма юные боги, только-только вышедшие, можно сказать, из школы — нашей Земли — и направившиеся в центры подлинной культуры для шлифовки и совершенствования своих задатков.

— А кто же я?

— Ты теперь бог, Дэнни. Тебе и принимать решения. А у нас с Пегги есть много мест, куда…

Он улыбнулся той растянутой, неспешной улыбкой, которой частенько одаривал студентов перед тем, как процитировать свои любимые строки:

И ушел, уводя за собой Пегги. Как пушинки семян одуванчиков, их унесли куда-то прочь стонущие ветры космоса.

Когда они исчезли из виду, я еще долго смотрел на реку, на поросшие лесом холмы, на небо, на город, где собрались обуянные ужасом толпы зевак. Все это было теперь мое, мое.

Включая и одну черноволосую девушку — и с какой фигурой! — что стояла на причале и махала мне рукой.

Вы думаете, я так и остался пребывать в глубоком раздумье о своем долге перед человечеством, о проблемах мирового переустройства? Вовсе нет.

Я взмыл высоко в небо и совершил шестнадцать полных сальто, выражая свою радость, прежде чем приземлился, и пошел прямо по воде к стоявшей на другом берегу Алисе.