День Святого Никогда - Фарб Антон - Страница 37

Слушая, как Йозеф читает газету, Феликс испытывал нечто сродни тому обиженному разочарованию, которое посетило его в самом начале его карьеры, когда свое первое жалование он получил не полновесными золотыми цехинами, а новенькими, хрустящими, красочными — но насквозь бумажными ассигнациями. Но на них, по крайней мере, была проставлена и заверена подписью казначея сумма соответствующих каждой купюре звонких монет — в то время, как за словами «клипер», «паровой экипаж» и «буровая вышка» (и множеством других) не стояло ровным счетом ничего. Теперь Феликс гораздо лучше понимал Агнешку, которая, спустись она к завтраку, непременно стала бы изводить дедушку назойливыми вопросами о том, что такое саратан, сколько щупалец у кракена и каких размеров бывают левиафаны…

Оказывается, это очень страшно — когда слова перестают соотноситься с предметами…

— Доброе утро… — Голос у Ильзы был слегка подсевший, а под глазами набрякли мешки. — Приятного аппетита, — пожелала она с таким видом, что сразу становилось ясно: сама она уже давно забыла, что такое аппетит.

Она вошла в столовую в одном халатике поверх ночнушки и старых шлепанцах; растрепанные волосы в полном беспорядке падали на плечи. Всего полгода назад подобное пренебрежение к собственной внешности было бы немыслимо по отношению ко всегда подтянутой и вечно элегантной Ильзе…

Йозеф вскочил и отодвинул для жены стул.

— Спасибо, — слабым голосом сказала она, присаживаясь и слегка театральным жестом прикладывая ко лбу тыльную сторону запястья.

— Опять? — сочувственно спросил Феликс.

— Ах… — вздохнула Ильза и прикрыла глаза.

Очередная бессонная ночь у кровати дочки далась ей тяжелее обычного.

— Надо было меня разбудить, — сказал Феликс.

— Ах, право, Феликс… Оставьте…

— И ничего не «оставьте». Я старик, мне много спать вредно. Так почему бы мне не посидеть с внучкой?

— Феликс… Она моя дочь. Ну как я могу спать, когда у нее приступ? — с нотками надвигающейся истерики вопросила Ильза.

Тельма, прекрасно знакомая с манерой хозяйки нервничать по утрам, разрядила обстановку, подав ей завтрак: чашку горячего шоколада и стакан с водой. Ильза горестно вздохнула, и отложила монолог мученицы на потом.

Чтобы не раздражать жену, Йозеф свернул газету и продолжил завтрак в гробовом молчании, лишь однажды попытавшись робко заметить:

— Ты знаешь, папа, в той частной клинике…

— И речи быть не может, — сурово отрезал Феликс и вернулся к своим размышлениям о словах и предметах.

…Проблема заключалась не только и не столько в том, что новые слова, обозначающие новые, незнакомые Феликсу предметы (будь то клипер или буровая вышка), вытесняли собой старые, когда-то исполненные грозного смысла, а нынче — искусственно опустошенные, лишенные материальных аналогов, отслужившие свое и чуждые Агнешке и целому поколению ее сверстников слова вроде «кракена» или «саратана»; проблема была гораздо сложнее и глубже этой «смены парадигмы», как назвал происходящее Огюстен, когда Феликс имел неосторожность поделиться с ним своими рассуждениями; проблема — которую почему-то никто, кроме Феликса и проблемой-то не считал — так вот, проблема, если смотреть в корень ее, сводилась к появлению просто невероятного, умопомрачающего количества новых слов, изначально лишенных какого-либо смысла.

Обесценивание словарного запаса, пришел к выводу Феликс, началось сразу после Нового Года и происходило в три этапа: поначалу, и это было вполне естественно при радикальных переменах реальности, изобретение или, что вернее, самозарождение новых слов попросту опережало появление описываемых ими предметов — так, например, споры о Хартии Вольностей или Фабричном Акте вспыхивали задолго до того, как вышеупомянутые законы были не то что приняты — написаны! — и, разумеется, написаны совершенно не так, как это представлялось спорщикам; таким образом, слова, в таком множестве и с таким азартом произнесенные в сотнях салонных дискуссий о новом законодательстве Метрополии, утратили связующие с реальностью нити после изменения реальности в другую сторону — так заблаговременно врытый в землю дорожный указатель становится бесполезным после прокладывания дороги в противоречащем ему направлении. Стоит ли говорить, что любителей заранее устанавливать указатели и спорить ни о чем такие мелочи никогда не останавливали?

Но это были еще цветочки. Ягодки начались на втором этапе. Слова, обретя свободу от смысловой нагрузки, стали маскировать звонкую пустоту за собой, размножаясь делением. Как свеча, помещенная между двумя зеркалами, отбрасывает бесконечное множество отражений, так одно событие или предмет умудрялось называться десятками разных слов, в результате чего чтение газет превратилось в занятие сродни разгадыванию ребуса: пойди догадайся, что за обтекаемой формулировкой «нестабильность в провинции» прячется страшное слово «бунт», а «экономическая напряженность» означает всего-навсего очередное вздувание цен… Подобная синонимизация терминов, призванная сгладить углы и обернуть неудобные темы мягким войлоком словоблудия, существовала всегда — как, впрочем, и споры типа «много шума из ничего»; что отличало нынешние процессы словообразования, так это их поистине космические масштабы.

Разумеется, рано или поздно количественные изменения обязаны были перейти в качественные: на третьем этапе инфляция слов привела к инфляции реальности. Первой ласточкой стало упразднение должности бургомистра и передача власти в Столице в руки так называемой Палаты Представителей. Кем были эти представители, кого они представляли, где заседали, что решали и кто, в конце-то концов, отвечал за принятые решения — было недоступно пониманию Феликса. Власть в Городе была, и это не вызывало сомнений. У кого она была — вот в чем вопрос! Решения — все те же слова, в большинстве случаев ничего не означающие и ничего на самом деле не решающие — принимались с усердием, вызывающим уважение; кем они принимались — оставалось загадкой. Еще большей загадкой было то, зачем они принимались. Читать вестник Палаты Представителей (Йозеф, как чиновник третьего разряда, был обязан выписывать подобную макулатуру) было все равно что читать ответы на кроссворд, которого никогда не существовало. Решения загадочных Представителей напоминали ответы на никем не заданные вопросы, и Феликсу иногда казалось, что если Палата и существует, то находится она не в ратуше, а в приюте для душевнобольных, в то время как решения, законы, акты и процедуры уже давно научились принимать сами себя: количество отражений в коридоре зеркал достигло того предела, когда надобность в свече отпадает.

Реальность, доселе представлявшаяся Феликсу сложным, запутанным, а иногда безвыходным, но все же вещественным и несокрушимым по природе своей лабиринтом, где изредка хулиганили маги, проделывая в стенках мелкие червоточины, теперь на его глазах превращалась в нечто иллюзорное и шаткое, как замок Каринхале. А иллюзия не способна пережить своего создателя: когда лысая, как коленка, голова безымянного мага подпрыгнула и покатилась по паркетному полу, оставляя за собой шлейф водянистой черной жижи, реальность — пронизанный янтарным светом тронный зал, напоенный благовониями воздух, инкрустированные топазами колонны желтоватого мрамора — сморгнула и на какой-то миг подернулась маревом, как будто Феликс смотрел через костер; а потом в лицо ударила волна холодного, сырого воздуха, и затрещали прогнившие балки, покосились изъеденные временем своды, пропуская ручейки серого песка, и хрустнули под ногами чьи-то кости, а потолок подземелья просел под тяжестью руин замка…

Ну вот, опять!

Феликс сосредоточился и одним рывком выдернул себя из омута воспоминаний. «О чем это я? — попытался вспомнить он. — Ах, да, об иллюзиях и их создателях…» Он допил остывший кофе и промокнул губы салфеткой. Йозеф о чем-то негромко шептался с Ильзой. Феликс деликатно отвернулся. «К старости память должна ухудшаться, — подумал он, — а у меня все наоборот. Вместо провалов в памяти случаются провалы в память. Чертовщина какая-то! Если так пойдет и дальше, то мне одна дорога — в частную клинику…» Мимо воли он прислушался к озабоченному перешептыванию сына с невесткой. Трижды упомянутое слово «адвокат» (Йозеф вполголоса, чтобы не отрывать отца от раздумий, обсуждал с Ильзой свои планы на вечер) навело Феликса на тягостные мысли о сущности юридической бюрократии.