День Святого Никогда - Фарб Антон - Страница 32

Теперь следовало подумать об оружии. Мысль о мече он отбросил сразу: в такой мороз человек с подрезанными сухожилиями (обычный способ гуманного вразумления уличной швали) к утру гарантированно превратился бы в труп, а убийство людей Феликсу всегда претило, и поэтому он остановил свой выбор на короткой и гибкой дубинке из кожи носорога, привезенной из Африки и усовершенствованной путем закладывания свинчатки в ударную часть. Одного взмаха этой вещицей хватало, чтобы нокаутировать быка, но проблема заключалась в том, что у толпы слишком много голов, чтобы каждую можно было отоварить в порядке очереди — а именно столкновения с толпой Феликс опасался куда больше, чем всех бандитов вместе взятых.

В другой ситуации он бы еще, пожалуй, поразмыслил над этой проблемой, но сейчас, когда за стеной металась в бреду его внучка, он действовал без колебаний. За ровными рядами обтянутых в сафьян томиков подарочного издания «Анналов» в задней стенке книжного шкафа был укрыт тайник, который он не открывал со Дня Героя. Комбинацией замка была дата рождения Агнешки…

«Сигизмунд мне голову оторвет», — хмуро подумал Феликс, вытягивая увесистый фолиант. Ключ от него был приклеен кусочком липкой ленты для мух к нижней поверхности письменного стола. «Кто бы мог подумать, что самое мощное и самое секретное оружие героев может понадобиться для таких прозаических целей, как распугивание толпы… Что творится с этим миром?!» — спросил себя Феликс и открыл фолиант.

Скорее всего, это была идея Сигизмунда — придать футляру для оружия форму книги; старик любил распространяться о силе, даруемой знаниями… Разумеется, никаких страниц в фолианте не было, а была подкладка наподобие той, в которой покоились эсток и дага Феликса. Только углубления в этой подкладке были необычными: два продолговатых по бокам и два — круглое и грушеобразное — посередине. В круглом лежала маленькая коробочка, заполненная свинцовыми шариками размером с фалангу большого пальца; а грушеобразное углубление заполнял собой пенал из выскобленного оленьего рога, настолько тонкий, что сквозь полупрозрачные стенки был виден иссиня-черный зернистый порошок. Но вовсе не свинцовые шарики, и даже не загадочный порошок Сигизмунд велел беречь как зеницу ока: два предмета, уложенные в продолговатые углубления подкладки, и формой напоминающие ложа ручных арбалетов с продольными трубками там, где полагалось быть углублению для стрелы, и были тем самым чудо-оружием героев.

…Первые огнестрелы были фитильными и жутко неудобными в обращении: герои прихватывали их с собой только в том случае, если предстояла встреча с гиппогрифом, ценохоркой или другой массивной тварью, убивать которую вручную — запаришься; но лет десять назад нюрнбергский мастер, имя которого было большей тайной, чем родословная Бальтазара, не только навострился делать компактные и легкие огнестрелы, но и изобрел пружинно-колесцовый замок, который позволял держать по взведенному огнестрелу в каждой руке и стрелять два раза подряд — и тогда эти шумные, но грозные устройства стали применяться героями и против магов. Феликсу порой казалось, что именно изобретение огнестрела приблизило кончину магов, хотя, конечно же, это не объясняло, почему перестали рождаться новые маги… Черный порошок, в просторечии — порох, выдавал героям Сигизмунд лично, и узнать его, пороха, состав и способ приготовления было невозможно; ну а шарики-пули каждый герой отливал самостоятельно.

Эта пара огнестрелов слегка отличалась от той, что Феликс потерял в Каринхале: и рукоятки были изогнуты сильнее, и стволы — чуточку короче, но клейма на стволах (коронованная змея, фирменный знак таинственного оружейника) и — самое главное — замки оставались точно такими же: Феликс привычно завел ключом колесико, проверил винт, фиксирующий кремень, прицелился в окно и потянул за спусковой крючок. Раздался щелчок, шипение, кремень коротко взвизгнул об колесцо, и брызнул сноп ярких искр. Феликс повторил операцию со вторым огнестрелом, убедился, что пружина не ослабла, отмерил и насыпал порох, и чисто машинально, повинуясь автоматизму движений, обернул свинцовые шарики в пыжи и затолкал их шомполом в стволы. Уже взводя заново колесики, он осознал, что стрелять сегодня если и придется, то только в воздух, и пули здесь явно лишние, но не разряжать же теперь огнестрелы, да и каким образом?.. И так сборы отняли непозволительно много времени!

Надо было торопиться, и Феликс сунул дубинку за голенище унта, огнестрелы прикрыл плащом и спустился вниз. С Бальтазаром они обо всем договорились еще в столовой (короткий обмен взглядами, и испанец молча кивнул, соглашаясь остаться на страже), а вот то, что Огюстен облачился в шубу и, нахлобучив по самые брови свою норковую шапку, спросил деловито:

— Так мы идем или нет?! — стало для Феликса настоящим сюрпризом.

«Мы? — поразился Феликс. — Чего это он вдруг?..»

— Одну минутку, — сказал он французу и поманил к себе Бальтазара.

— Что еще? — буркнул тот.

— Держи, — сказал Феликс, протягивая другу один из огнестрелов.

— На кой?..

— На всякий случай. Пусть будет…

— Ладно… — хмыкнул в усы Бальтазар. — Пусть будет…

— Ну чего вы там копаетесь?! — разгорячился Огюстен.

— Уже иду, — сказал Феликс и затеплил «летучую мышь». — Йозеф, мы скоро! И не волнуйся ты так, на тебе же лица нет…

Ледяной ветер нахально ворвался в прихожую, всколыхнув огоньки свечей, и Феликс, закутавшись в плащ, вышел вслед за Огюстеном в метель и стужу.

Тотчас заслезились глаза, на ресницы налипли снежинки, а горло будто забило комком снега; Феликс поморгал и сглотнул пару раз, ежась и закутываясь в плащ. Ветер бил прямо в лицо, и голову приходилось наклонять вперед, прижимая подбородок к груди и украдкой вдыхая воздух онемевшим носом.

— Лампу подними, — скомандовал Огюстен. — Ни видно же ни черта!

Феликс вытянул руку с «летучей мышью» над головой, но легче от этого не стало. Уже в двух шагах свет беспомощно вязнул в густой, как творог, и черной, как сажа, субстанции, порожденной союзом снега, ветра и ночи. От фонаря на землю падал неровный, обкусанный по краям круг света, и на этом желтоватом пятачке видно было, как горсти льдинок, несомых вьюгой, рассыпаются мелкой крошкой по земле, ударившись об унты, а за пределами светового пятна бушевала дикая, первозданная стихия, утробно рыча и потрясая седыми космами, и казалось, что именно свет лишает бурю силы, отпугивает ее так, как огонь отпугивает диких зверей…

Огюстен что-то прокричал, но Феликс не расслышал. На улице, вдалеке от спасительных стен домов, ветер носился привольно, как по печной трубе, и вьюга завывала совсем по-волчьи, протяжно и заунывно, а сквозь эти рыдания временами прорывался надсадный рев, природу которого Феликс установить затруднялся.

— Что это? — проорал он в ухо Огюстену, когда вдалеке снова взревело, да так, словно гималайский мастодонт бросал вызов сопернику.

— Заводской гудок! Сирена! За Городом! — отрывисто объяснил француз.

«Какому идиоту пришло в голову сравнить этот вой с пением сирен?» — задался вопросом Феликс, а Огюстен утробно осведомился из недр шубы:

— Где живет этот доктор?

— В Старом Квартале.

И не просто в Старом Квартале, а на склоне Драконьего холма, буквально в двух шагах от статуи Георгия Победоносца, и идти приходилось под гору, невзирая на упругие удары встречного ветра, от которого плащ Феликса раздувался, как парус, а по меху Огюстеновой шубы пробегали волны, как по пшеничному полю; под ногами была сплошная корка льда, и если рифленые подошвы унтов обеспечивали хоть какое-то сцепление, то галоши Огюстена то и дело разъезжались в разные стороны, и француз несколько раз был на грани падения — Феликс успевал подхватить его под локоть в последний момент, чуть не роняя при этом фонарь и проклиная себя за то, что позволил Огюстену увязаться за собой. Тащить его было слишком обременительно, а бросить или отправить назад — убийству подобно, и Огюстен, сам прекрасно понимая, что из добровольного помощника превратился в обузу, молча сносил не слишком деликатное обращение со стороны Феликса, и только изредка бормотал себе под нос что-то малоразборчивое.