День Святого Никогда - Фарб Антон - Страница 30

— Ну и что? — пожал плечами Бальтазар. — В феодах им было бы хуже…

— Конечно же! «В феодах им было бы хуже»! И это, по-вашему, повод, чтобы обращаться с людьми, как со скотом?! — взвыл Огюстен.

— Огюстен, — мягко сказал Феликс. — Если ты не заметил, то моя внучка только что легла спать. Она неважно себя чувствует, и если ты своим криком ее разбудишь…

— Понял, — просипел Огюстен. — И так уже голос сорвал… — Он отправил в рот кружок лимона и покачал перекошенной физиономией. — Уф! Кислятина…

Бальтазар снова наполнил бокалы и степенно сказал:

— Я не припоминаю, чтобы крестьян кто-то силком тащил в города или заставлял идти на фабрики. Это их решение, они его приняли, чего уж теперь кулаками махать? Хотя, — миролюбиво заметил он, — в чем-то вы правы… — От неожиданности Феликс поперхнулся сыром. — Меня самого раздражают эти фабрики, мануфактуры и прочие вонючие постройки в окрестностях Столицы. Неужели нельзя обойтись Цехами и надо возводить эти циклопические сооружения?

— Ха-ха! — сказал Огюстен и расстегнул жилет. На лбу француза сверкали крупные бисерины пота. — А вы знаете, дорогой мой сеньор Бальтазар, что одна текстильная мануфактура производит за месяц больше сукна, чем все столичные мастерские Цеха ткачей — за год?

— Но раньше мы как-то обходились без мануфактур… — заметил испанец.

— Ра-аньше, — насмешливо протянул Огюстен, — раньше и девушки были моложе, и трава зеленее… Раньше были чудовища, которые контролировали прирост населения, и были маги, которые не позволяли крестьянам высовывать нос за пределы родных деревень. Потом чудовищ и магов объявили Злом и истребили, результаты чего мы и пожинаем сегодня. Раньше Злом были маги, скоро Злом окрестят фабрикантов. И тоже истребят. Если смогут. Начало этого увлекательного процесса мы имеем возможность наблюдать воочию…

— При всем моем уважении к вашим несравненным аналитическим способностям, — сказал Бальтазар, тщательно выговаривая слова, — должен напомнить, что в вопросах природы Зла вы разбираетесь столь же хорошо, как я — в китайской опере…

В голосе Бальтазара появилась опасная вкрадчивость, которая заставила Феликса вмешаться:

— А если вы спросите меня, то я считаю, что во всем виновата погода…

— Это еще почему? — нахмурился Огюстен.

— Посуди сам: во время метели фабрики не работали, так? И вместо того, чтобы вкалывать по шестнадцать часов в сутки, угнетенные труженики бездельничали и слушали смутьянов, подосланных цеховиками. Началось… э… брожение умов, и в итоге сегодня ночью у жандармов будет много работы. Хотя Сигизмунд полагает… — И Феликс слегка заплетающимся языком изложил вкратце мысли Сигизмунда о сакральной природе декабря.

Какое-то время оба гостя смотрели на него уничижительным взглядом, как на ребенка, влезшего в разговор взрослых, а Феликс с невинным видом пил коньяк и жевал сыр. Потом Огюстен, смекнув, что его и Бальтазара опять развели по углам, заявил беспечно:

— Старый добрый Сигизмунд! Все на свете готов объяснить мистикой! А хотите, я сейчас докажу, что во всем виноваты герои?

— Докажи, — милостиво разрешил Феликс.

— С удовольствием. Итак, ты говоришь, что… э… брожение умов было вызвано кучкой проходимцев, нанятых цеховиками. Замечательно! Теперь объясни мне, с какой стати рабочие после шестнадцатичасовой смены станут вдруг прислушиваться к призывам наемных смутьянов? Да у них же на морде написано — жулье! Ан нет. Прислушались. На площадь вышли. Это в такую-то погоду, когда собаку на улицу выгонять жалко! Представь себе: жили себе тихо-мирно, пахали как проклятые, и утешали друг дружку тем, что в феодах было хуже. Потом пришел смутьян, залез на бочку, толкнул речь и толпа отупевших от каторжного труда рабов моментально превратилась в грозное политическое оружие — настолько грозное, что даже его создатели, цеховики, оказались не в состоянии его контролировать. Фантастика!

— Я же не говорю, что все было именно так… — лениво возразил Феликс.

— А именно так все и было! — с жаром воскликнул Огюстен. — Я не оспариваю твою версию, напротив, мне она представляется наиболее вероятной, но я хочу понять — почему это произошло? С какой стати тысячи изнуренных людей пошли следом за проходимцем, который никогда не держал в руках инструмента тяжелее вилки? Кем он стал для них?

— И кем же?

— Героем! — торжественно возвестил Огюстен. — Они долгие годы жили в рабстве. Они свыклись с мыслью, что люди бывают маленькие, как они, и большие — как маги, которые их порабощают, и герои, которые их освобождают. А сами они — никто, толпа, их дело сидеть и ждать, пока их поработят или освободят. А кто их приучил к такой мысли? Вы! Вы, господа герои, профессиональные победители чудовищ и убийцы магов. Зачем им, маленьким слабым человечкам, напрягаться и вспоминать о чувстве собственного достоинства и элементарном инстинкте самосохранения, когда на то есть герои? Такие славные парни, что защищают справедливость, борются со Злом и постоянно суют свой нос в чужие дела! Кикимора в болоте завелась, детишек таскает? Пиши жалобу в ближайшую командорию, приедет герой и всех спасет. Маг распоясался, вампиром обернулся и кровь из людей пьет? Пиши жалобу, герои разберутся! Фабриканты обнаглели, детей к станкам ставят?.. Терпи. Фабрикантами герои не занимаются. Брезгуют мелочевкой. Им троллей да гоблинов подавай, а уж с фабрикантами вы, ребята, сами… А что они сами могут? Они люди маленькие, их дело — героя ждать. А проходимец он, или настоящий драконоубийца — дело десятое…

Бальтазар хмыкнул, а Феликс спросил:

— Ты действительно не видишь разницы между проходимцем и героем?

— Я — вижу. А толпа — нет. Толпе нужен герой. Точка. Когда настоящего, дипломированного героя под рукой не оказывается, толпа выбрасывает наверх первого попавшегося жулика…

— А зачем? — перебил Феликс.

— Что — зачем?

— Зачем толпе нужен герой?

— Чтобы вести ее за собой, разумеется! — удивился Огюстен.

— Бальтазар, — обратился Феликс к драконоубийце, — скажи мне, как другу… За всю твою долгую и трудную карьеру героя тебе приходилось водить за собой толпу? Ну хоть один разочек?

— Было дело, — кивнул испанец, изучая бутылку бургундского. — Как сейчас помню: я впереди, на белом коне, а они за мной, с дрекольем… Чуть не догнали, сукины дети… Куда ты штопор задевал?

— Я же в фигуральном смысле! — возмутился Огюстен.

— Ах, в фигуральном… — усмехнулся в усы Бальтазар, вкручивая штопор в пробку.

— В фигуральном смысле, милый мой Огюстен, — сказал Феликс, — мы, герои, тоже люди маленькие. Вон у меня неделю назад кран на кухне сорвало. Вода — фонтаном! А пришлось сидеть и ждать, пока придет слесарь и починит…

— При чем здесь это?! — кричал Огюстен, но Феликс его уже не слушал. Вечер, начатый с глотка шнапса, продолженный хересом за обедом, виски — после обеда и коньяком перед ужином, было бы крайне неразумно завершать легким вином, и от бургундского Феликс отказался: он и так уже осовел от выпитого и начинал клевать носом, соскальзывая в полудрему. К тому же, Бальтазар сегодня был на удивление миролюбив, и на наскоки Огюстена отвечал рассеянно и невпопад, тем самым совершенно дезориентируя задиристого француза, и Феликс позволил себе расслабиться.

Он уснул, и впервые за последние тридцать лет увидел сон. Он не запомнил его — видение изгладилось из памяти в момент пробуждения, и он долго потом пытался вспомнить, что ему снилось, но все усилия были тщетны, и в душе осталось только смутное, неуверенное ощущение, что он забыл что-то такое, что могло изменить его жизнь…

Он проснулся с металлическим привкусом во рту. В комнате было темно. Свечи укоротились почти вдвое, и бутылка из-под виски покрылась бугристыми и похожими на кораллы наростами расплавленного стеарина. Камин едва тлел; Бальтазар и Огюстен перебрались за обеденный стол и, отодвинув пустые тарелки, продолжали заниматься каждый своим делом: Огюстен рассуждал о том, зачем на самом деле нужны герои, а Бальтазар приканчивал бургундское. В торце стола Феликса дожидался его ужин: салат с тресковой печенью и холодная телятина.