Подожди до весны, Бандини - Фанте Джон - Страница 38

Он почувствовал, как его желудок от него уплывает, и на дрожащих губах заиграла кривая улыбка. Он медленно повернулся и посмотрел на Герти, у самого лицо глупое, жалко улыбнулся. В ее бледных глазах застыл восторг, сожаление и ужас. Он смял записку, осел на сиденье так глубоко, насколько позволяли ноги, и спрятал лицо в ладони. Если не считать рева сердца, он умер – не слышал, не видел, не чувствовал.

Немного погодя он осознал, что вокруг происходит какая-то приглушенная суета, через весь класс пронеслось беспокойство и возбуждение. Что-то случилось, сам воздух трепетал. Сестра-настоятельница отвернулась, а сестра Селия возвратилась к своей кафедре.

– Класс сейчас поднимется и преклонит колена. Они встали, и никто в наступившей тишине не

сводил глаз со спокойного лица монахини.

– Мы только что получили трагическую новость из университетского госпиталя, – сказала она. – Мы должны быть мужественны, и мы должны молиться. Наша возлюбленная соученица, наша любимая Роза Пинелли, сегодня в два часа дня умерла от пневмонии.

На ужин была рыба, потому что Бабушка Донна прислала по почте пять долларов. Причем поздний ужин: сели за стол только в восемь часов. Никакой особой причины. Рыбу испекли задолго до этого, но Мария оставила ее в духовке. Когда они все же собрались за столом, началась свара: Август и Федерико подрались из-за места. И только тогда увидели, в чем дело. Мамма накрыла на Папу снова.

– Он придет? – спросил Август.

– Конечно, придет, – ответила Мария. – Где ж еще вашему отцу ужинать?

Странные разговоры. Август пригляделся к ней. Мамма надела другое чистое домашнее платье, на этот раз – зеленое, и много ела. Федерико вылакал свой стакан молока и вытер рот.

– Эй, Артуро. Твоя девчонка умерла. Надо было за нее помолиться.

Артуро не ел – просто тыкал вилкой в рыбу на тарелке. Два года он трепался родителям и братьям, что Роза – его девчонка. Теперь приходилось глотать свои же слова.

– Она не моя девчонка. Просто подружка.

Однако он склонил голову, стараясь избежать материнского взгляда: ее сочувствие обволакивало его через весь стол, душило его.

– Роза Пинелли умерла? – спросила она. – Когда?

И пока братья наперебой снабжали мать ответами, ее сочувствие обрушилось на него своим теплом, и он побоялся поднять глаза. Он оттолкнул стул и поднялся.

– Я не очень голодный.

Выходя через кухню на задний двор, он старался на нее не смотреть. Ему хотелось побыть одному – чтобы отпустило, чтобы высвободить теснившее грудь, ведь она меня ненавидела, и я заставил ее дрожать, а мать не позволила, вот уже выходит из столовой, он слышит ее шаги, поэтому он встал и выскочил со двора в проулок.

– Артуро!

Он ушел на пастбище, где похоронены его собаки, где темно и его никто не увидит, и там плакал и всхлипывал, привалившись спиной к черной иве, потому что она меня ненавидела, потому что я вор, но, черт побери, Роза, я же украл у своей матери, а это на самом деле не считается воровством, просто подарок на Рождество, и я к тому же оправдался, сходил на Исповедь, и мне все простили.

Он слышал, как из проулка мать зовет его, просит крикнуть, где он.

– Иду, – ответил он, проверил, сухие ли глаза, слизал с губ привкус слез. Перелез через колючую проволоку на углу пастбища, и мать тут же подошла к нему в проулке, в накинутом платке, воровато озираясь через плечо на дом. Быстро разжала ему крепко стиснутый кулак.

– Шшшшшшшш. Ни слова ни Августу, ни Федерико.

Он открыл ладонь и увидел в ней пятьдесят центов.

– Сходи в кино, – прошептала мать. – На сдачу купи себе мороженого. Шшшшшш. Братьям – ни слова.

Он равнодушно отвернулся и зашагал по проулку: монета в кулаке не имела никакого смысла. Через несколько ярдов она вновь окликнула его, и он вернулся.

– Шшшшшшш. Отцу – тоже ни слова. Постарайся вернуться домой до него.

Он зашел в аптеку через дорогу от заправочной станции и выпил молочного коктейля, не чувствуя вкуса. Вошла толпа студентов и заполнила все места у прилавка с газировкой. Рядом присела высокая девушка лет двадцати с небольшим. Она ослабила узел шарфа и откинула назад воротник кожаной куртки. Он наблюдал за нею в зеркале по ту сторону прилавка: розовые щеки зарделись, живые от холодного ночного воздуха, серые глаза – огромные, возбуждение из них так и хлещет через край. Она заметила, как он на нее таращится в зеркале, повернулась и улыбнулась ему – зубы ровные и сверкают.

– Приветик! – сказала она, улыбаясь, как обычно улыбаются младшим. Он ответил:

– Привет, – а она ничего больше ему не сказала и увлеклась разговором со студентом рядом – мрачным парнем с серебряной с золотом буквой С на груди. В девушке были такая сила и такое сияние, что он поневоле забыл о своем горе. Сквозь эфирный запах лекарств и патентованных притираний пробивался сиреневый аромат духов. Он смотрел на длинные узкие руки и свежую полноту ее губ, пока она отпивала колу из стакана, ее розовое горло пульсировало, пропуская жидкость внутрь. Он заплатил за коктейль и поднялся с табурета. Девушка повернулась проводить его взглядом – ее восхитительная улыбка словно попрощалась с ним. И не более того, но когда он остановился на улице у дверей аптеки, то вдруг поверил, что Роза Пинелли не умерла, что сообщение ложно, что она жива, и дышит, и смеется, как та студентка в лавке, как все девушки на свете.

Пять минут спустя, стоя под фонарем перед затемненным Розиным домом, он в ужасе и отчаянии смотрел неотрывно на белую отвратительную вещь, что поблескивала в ночи: длинные шелковые ленты шевелились под ласками холодного ветра; отметка смерти, погребальный венок. Рот его вдруг наполнился слюной, похожей на прах. Он повернулся и пошел по улице. Деревья, деревья вздыхают! Он ускорил шаги. Ветер, холодный и одинокий ветер! Он побежал. Мертвые, ужасные мертвецы! Они нагоняли его, громыхая над ним в ночном небе, взывая к нему и стеная, рокотали и громыхали, стараясь его схватить. Как безумный мчался он, и улицы визжали отзвуками его топота, а в спине разбухал призрачный холодный ком. Он срезал путь по мосту. Упал, споткнувшись о шпалу, руками пропахав промерзший откос. Но бежал снова, еще не успев вскочить на ноги, и споткнулся, и упал, и снова поднялся, и опять помчался дальше. Добежав до своей улицы, он перешел на рысь и только в нескольких ярдах от дома пошел медленно и легко, смахивая грязь с одежды.

Дом.

Вот он перед ним, в переднем окне горит свет. Дом, где ничего никогда не происходит, где тепло и нет смерти.

– Артуро…

Мать стояла в дверях. Он прошел мимо нее в теплую переднюю комнату, принюхиваясь к ней, чувствуя ее, купаясь в ней. Август и Федерико были уже в постели. Он разделся быстро, неистово, в полутьме. Свет в передней комнате погас, дом погрузился во тьму.

– Артуро?

Он подошел к ее постели.

– Что?

Она откинула покрывало и потянула его за руку.

– Сюда, Артуро. Ко мне.

Даже кончики пальцев его, казалось, разрыдались, когда он скользнул к ней под бок и потерялся в спокойном тепле ее объятий.

Молитва по Розе.

Он был там в то воскресенье, стоял на коленях вместе с одноклассниками у Алтаря Пресвятой Девы. Далеко впереди, подняв темные головы к восковой мадонне, стояли Розины родители. Такие большие люди, в них так много потрясет и сдавит спазмами сухой речитатив священника, что плывет по холодной церкви, подобно усталой птице, обреченной еще раз взмахнуть крыльями на своем пути, которому не будет конца. Вот что происходит, когда умираешь: настанет день, и умрешь, и где-то на земле это случится опять и опять. Его там не будет, но там вовсе не обязательно быть, поскольку это уже станет воспоминанием. Он будет мертв, однако живые не будут ему неведомы, ибо это случится снова – воспоминание из жизни прежде, чем ее прожили.

«Роза, моя Роза, не могу поверить, что ты меня ненавидела, ибо там, где ты сейчас, нет ненависти, тут, среди нас, и все же так далеко. Я – всего лишь мальчишка, Роза, и тайна того, где ты сейчас, – вовсе не тайна, когда я думаю о красоте твоего лица, вспоминаю смех твоих галошей, когда ты шла по коридору. Ибо ты была такой милой, Роза, такой хорошей девочкой, и я хотел тебя, а парень не может быть плохим, если любит такую хорошую девчонку. И если ты меня сейчас ненавидишь, Роза, а я не могу поверить, что ты меня сейчас ненавидишь, взгляни на мою скорбь и поверь, что я хочу тебя здесь, ибо и это хорошо. Я знаю, ты не можешь вернуться, Роза, моя единственная любовь, но тут, в холодной церкви, сегодня витает мечта о том, что ты рядом, утешение в твоем прощении, печаль от того, что не могу коснуться тебя, потому что люблю тебя и буду любить тебя вечно, и когда они каким-нибудь завтрашним днем соберутся ради меня, я узнаю об этом, не успеют они собраться, и нам это вовсе не будет странно…»