Холодные песни - Костюкевич Дмитрий Геннадьевич - Страница 65

– Детишки верят в нас, и поэтому мы бессильны, – сказала темнота. – Другое дело вы, взрослые… Даже получив доказательства, видя, слыша, вы сомневаетесь, страшитесь – не нас, а возможного помешательства. И тогда на границе веры и неверия открывается излом.

Огромная чернильная туча.

В ней никто не прячется, подсказал рассудок, цепляясь за рваные края.

Потому что туча и есть кто-то.

Нет, в спальне находился не великан, которого принес домой Антон. Тот цокающий и нашептывающий демон, он… был еще ребенком, мелюзгой… всего лишь клеткой чего-то большего. Черной болезни. Отвратительной суммы.

Здесь, в саду, в спальне… здесь вздымалась и опадала дымчатая опухоль всех детских кошмаров.

– Я не буду… – попытался Олег, но в горле предательски булькнуло.

Со дна теней всплыло лицо: проступил подбородок, остро подались вперед скулы, потекли расплавленным воском лоб и щеки, красные слезящиеся глаза тускло зажглись над воспаленными подглазьями, точно надтреснутые магические шары. Последним появился рот – или, скорее, просто безумный хохот, который очерчивал контур губ.

Это был ребенок, полоумный, уродливый, древний, но ребенок…

Тогда Олег снова попробовал отступить, в надежде, что его воображение не сможет долго держать столько жуткую картинку. «Сейчас лицо исчезнет, – подумал он, – сейчас…»

Лицо исчезло. Втянулось в черный туман.

Это придало иллюзию сил, решительности. Так же, как и сделанный шаг.

– Я не буду с тобой дружить, – сказал Олег, балансируя на границе безумия, понимания, вопля. – Ты слишком мрачный… плохой… Уходи, иначе я представлю, и ты лопнешь, как мыльный пузырь.

Вот и все. Все, что у него есть. Все, на что он способен.

Олег провернулся на пятках, точно пьяный, и, пошатываясь, стал обходить сломанные стулья и столы. Под потолком жужжали облепленные мертвыми насекомыми лампы.

Голова воспитательницы с лицом-страницей билась в верхнем углу комнаты, словно пыталась сорвать с черепа отвратительный лоскут. Тело сползло со стула.

Олег продирался через мучительный кошмар, в котором не существовало времени и ориентиров – кроме двери за раковинами, наполненными черной густой кровью.

В раздевалке он споткнулся о выставленную поперек помещения лавку и завалился на шкафчики. Устоял, перешагнул преграду. Возникшую в дверях няню он ударил в лицо два раза, яростно, прямо, точно поршнем паровой машины. Старуха рухнула на стиснутый в руках рыхлитель и затихла.

Олег попытался переступить через тело и вдруг понял, что истошно кричит, и уже давно, потому что его тянут за волосы. Череп жалили сотни иголок.

– Будешь дружить! – пискляво раздалось за спиной, а потом рассмеялось, высоко, под самым потолком. – Будешь паинькой!

Пахло пыльными мягкими игрушками, несвежими простынями и топленым жиром. Невидимая рука рванула, уронила на спину. Над шкафчиками мелькнуло бледно-алое пятно – лицо, которое, казалось, умело лишь насмехаться. Олега поволокли по сальному, продавленному копытами линолеуму, из раздевалки в игровую комнату, где на бесконечно долгое мгновение оставили в покое, а потом рывком втащили на подоконник.

– Мам… мам… ну давай лучше к бабушке.

Альбина остановилась в двух шагах от машины, присела на корточки рядом с сыном и заглянула в просительные глаза, набрякшие очередной порцией слез.

– Солнышко, опять? Вот почему ты не хочешь в садик?

– Потому он фу какой плохой. Снеси его нафиг!

– Так, ты где таких слов нахватался?!

– Это все он… Очень плохой мальчик.

– Вижу, что плохой. Нельзя так говорить. Как его зовут?

– Я не знаю, – тихо сказал Адам, глядя на «ситроен», словно на карету скорой помощи.

– Новенький, как и ты?

– Нет. Он всегда был в садике. Даже когда садика не было.

– Это как?

– Жил под землей.

– Так не бывает.

– Бывает.

Она покачала головой. Со стороны строительного рынка налетали порывы холодного ветра. Альбина достала из кармана пальто ключ и нажала на кнопку. Щелкнул, открывая дверцы, центральный замок.

– Садись в машину. – «Не хватало еще, чтобы продуло».

Адам поплелся к задней пассажирской дверце.

– Все дети не хотят в садик, но надо, – сказала она, заводя двигатель. – Садик выполняет важную функцию, позволяет родителям зарабатывать деньги, пока дети играют с другими детьми. Понимаешь?

Адам возился с ремнями безопасности бустера. Умный мальчик, вот только с садиком никак не складывается: все эти переезды, болячки…

Альбина повернула голову и улыбнулась сыну. Тот не поддался. «Только снова не плачь, – подумала она, – лучше ругайся плохими словами, но не плачь».

– Не хочу деньги… не хочу в садик…

– Солнышко, а что делать? Маме ведь надо на работу.

– Я дома посижу… – Адам едва сдерживал слезы. – Сам…

– Нельзя, чтобы дети сами дома оставались. Это опасно. Помнишь, мы Остера с тобой читали? Вдруг что-нибудь случится.

– А если в садике случится?

– Что, например? Там же есть воспитательница.

– Очень плохой мальчик сделает меня грязным.

– Что? – У нее почему-то перехватило дыхание. – Как?

Адам не ответил. Смотрел в окно и часто моргал.

Она глянула на приборную панель. Электронные часы сообщили банальщину: следует поторопиться. Альбина вздохнула и вывела машину со стоянки, думая, что опоздает на работу, если не найдет место для парковки рядом с детским садиком.

– Я тебя люблю, – сказала она за минуту до того, как воспитательница увела всхлипывающего Адама в группу.

– Люблю, не люблю, люблю, не люблю…

– Солнышко… Не надо.

– А меня в садик не надо!

– Я же тебе объясняла…

– Люблю, не люблю, люблю, не люблю, – механически, чтобы отомстить за предательство («Господи, надеюсь, он так не думает, не видит в этом каждодневного предательства!»), продолжил Адам.

Альбина вымученно улыбнулась, стараясь скрыть раздражение и… что? необъяснимый страх? Ее всегда пугал робот-заяц из «Ну, погоди!», повторяющий: «Заяц, волк, заяц, волк, заяц, волк…»

Всегда.

Она спустилась по трем щербатым ступеням, свернула за угол, прошла мимо деревянного медведя и оглянулась на здание. Балкон подпирали гипсовые гномы, лепные лица выглядели уставшими и даже злыми. «Все дело в серости», – уверила себя Альбина. Их бы подкрасить, а то похожи на зомби, любовь к которым не по возрасту привил Адаму отец. «Психику ребенку испортил, а расхлебывать теперь мне».

Ее привлек чей-то взгляд, почти осязаемый кожей. За забором, в нескольких метрах от ворот, стояла женщина. Вцепившись в прутья, она смотрела на Альбину. Если бы не миловидное лицо (темные круги под глазами и отрешенность взгляда портили, маскировали красоту женщины), ее легко было бы принять за старуху – безвкусный мешковатый наряд, ужасный платок на голове. Альбина поняла, что уже видела эту женщину, здесь же, за забором, следящую за родителями и детьми или за самим садиком. От ее взгляда Альбине всегда делалось не по себе. Местная сумасшедшая? Сообщить о ней заведующей?

Альбина посмотрела на часы, чертыхнулась и заспешила к выходу из «Сказки». Незнакомка пошла вдоль забора в том же направлении. А вот это уже лишнее…

– Извините!

Альбина обернулась на окрик. По дорожке бежала блондинистая особа в меховом полушубке. Длинные каблуки цокали по перекошенным плиткам.

– Вы ведь мама Адама? – обратилась блондинка и, когда Альбина кивнула, продолжила: – А я мама Оли. Наши зайчики в одной группе. Меня Мария зовут.

– Приятно, – кивнула Альбина, подумав, что ей бы хватило и «мама Оли», и представилась.

– Вы ведь недавно к нам перешли?

– Да. Неделю как. – И зачем-то добавила: – Привыкаем.

Альбина вспомнила о женщине за забором. Глянула: никого. И ладно, хватало и других забот.

– Я в родительском комитете, – сообщила мама Оли, семеня рядом. – Закупки к праздникам, сбор денег на разные мелочи для садика… Запишите телефон, у нас в вайбере группа комитета есть. Все новости там, общаемся с мамашами.