Холодные песни - Костюкевич Дмитрий Геннадьевич - Страница 54

Икона скрылась из виду. Если дорога к ней была дорогой к Богу, то куда сейчас стремится очередь?

Шорох голосов стих. Никто не молился, не делился полушепотом чудесами и надеждами.

– Что случилось? – спросил Дима у очереди.

– Ась? – отозвался старик с серебристой сединой.

– Почему развернулись?

– А как иначе, – туманно ответил старик.

– Дядя, дай пирожок! – дернула за рукав девочка с подпаленными ресницами. – Дай пирожок! Ресницы болят.

Дима отдал ей пакетик, плохо понимая, что делает. Он словил на себе несколько двусмысленных взглядов. Зазвонил телефон – как? – но, когда Дима достал его из кармана, экран был черным. Диму качнуло, будто он стоял на… плоту.

Про плот часто говорил Паша. Отношение Димы к вере, к тому, кто смотрит или не смотрит на человечество с небес, во многом укрепилось в разговорах с другом. У костров, в зловонном автобусе без колес.

«Мироздание – это ковчег, – говорил Паша. – Представь океан без границ, по которому на плотах плывут люди. Они недовольны настоящим. Они верят, что раньше было лучше, но потом случилась катастрофа и Эдем исчез под водой. Им остается только слепо плыть по ветру. И верить, что скоро покажется берег, Земля обетованная. Ха! Но никакого берега не будет, и катастрофы не было, ничего не было… А если сыщется новый Эдем, он окажется непригоден для человека».

«Все бессмысленно?»

«А когда было иначе? Вот только мало кто хочет себе в этом признаться. Легче сразу сигануть за борт».

За борт…

Дима пошел напролом, но толпа не пустила. Очередь вышла из берегов, переносные ограждения смыло к забору, повсюду были плечи, спины, хмурые лица. Набежали серые облака с черными краями. Небо над купольным крестом прорезал глубокий темно-синий росчерк, похожий на трещину. Дима налег плечом. Будто уперся в камень… Зажат… увяз… тонет…

Словно угодил в один из ужастиков Кинга. Дима не относился к Кингу всерьез; впрочем, прочел у него довольно много и даже был готов признаться в любви к «Долгому джонту», отличной научной фантастике, которую не испортил мимикрирующий под ужастик финал.

Его оттеснили к храму. Немного расступились. Под подошвами кроссовок захрустела штукатурка. Дима поглядел под ноги, затем поднял голову и увидел церковный зал. Он смотрел на него сквозь дыру в толстой стене.

Темно-красный кирпич. Византийский стиль (в голову пришло слово «величественный»). Дима слышал голоса, но не видел говорящих.

– Здание под охраной, – делилась невидимая женщина. – Государство не разрешает реконструкцию. Церковь хочет обновить, но церковь у нас отдельно от государства… Вам куда иконку, в машину?

– В машину, – подтвердил невидимый мужчина.

Подсвечники, рушники на иконах, алтарь… Ребристый мальчик в одних грязных шортах у ящиков для пожертвований.

– Бросай куда хочешь, – раздался уже знакомый женский голос. – Черный увидит.

«Черный?»

Мальчик высыпал в ящик горсть чего-то похожего на личинки и убежал.

Диму увлекла за собой толпа. Очередь текла, как поток грязи. Тряпичная река. И ничего, кроме этого медленного, но неумолимого движения. Дорогу в Ад не ищут (и уж тем более не в сердцах человеческих), дорога сама находит глупцов, до поры до времени не замечающих осклизлых камней и бесноватых глаз прохожих.

Очередь свернула за угол. Остановилась. На уровне лица Димы зияла еще одна дыра. На битом кирпиче темнели влажные пятна, в пустотах лежали желтые зубы.

В помещении для крещения Дима увидел священника и монахиню. Они стояли за большой чашей с низкой подставкой и двумя ручками; священник, склонившись, что-то примерял к лицу. Вода в чаше была красной. Рясу священника пятнали следы подошв.

– Подойдет? – спросила монахиня. Ее лица Дима не видел.

– Думаю, да.

– Хорошо?

– Идеально.

Священник разогнулся, и у Димы что-то заклинило в голове – у священника было другое лицо.

Лицо монахини.

Диму снова толкнули, больно хлопнули по шее, течение потащило вперед. Очередь двигалась, не останавливаясь. Дима обернулся, чтобы понять, кто его ударил.

Лица представлялись смазанными пятнами. Если присмотреться – а он очень старался, – то они обретали резкие черты, но лишь на секунду, чтобы снова расползтись мазками губ, щек, глаз. Что-то чудовищно необъяснимое творилось с людьми в очереди.

У него подкашивались ноги. От страха, от слабости, от мерзкого запаха гнили… с примесью ладана.

– Ты мигаешь, – сказала девочка с подпаленными ресницами.

Дима хватанул ртом воздуха.

– Что?

– Веришь и не веришь. Включить, выключить.

– Да что происходит?!

– Много будешь знать, будешь старше деда своего [18]!

Девочка показала язык и отвернулась. Она стояла к Диме спиной, и он задался вопросом, как она умудрялась смотреть прямо ему в глаза, если ее туловище последнюю минуту оставалось неподвижным.

– Я ведь ничего не сделал… ничего плохого…

– Это не имеет значения, – ответил лысеющий мужчина. Теперь он стоял справа – охранник или такой же мученик?

– А что имеет?

Мужчина пожал плечами. Его пустые глаза слезились.

– Ничего.

«Да что же это…»

Дима достал пачку, выдернул сигарету, сломал в спешке, бросил под ноги, достал вторую, и плевать, что нельзя, что осудят, обругают, проклянут; спички густо шипели, не загораясь; голову обволокло серное облако. Он чертыхнулся и далеко зашвырнул пачку с коробком, они исчезли в толпе.

Очередь сделала круг. Вывела к иконе.

Дима не сразу понял, что икону перевернули исподом к зрителю, – глаза Маркианы, которые запомнились ему усталыми и добрыми, смотрели в стену. Изнанку рамы покрывали зеленоватые пятна гнили, в углах белела толстая пушистая паутина. Люди двигались в направлении прямоугольника черного вампирского цвета, который высасывал свет.

Воздух взорвался аритмичным колокольным звоном, и Дима едва не закричал. Над куполом взвились вороны. Дима рванулся из силков. Лысеющий мужчина качнулся вперед, старушка перед ним отклонилась назад, со всех сторон навалился смрад людских тел, затрещали ребра, но Дима нашел лазейку – левая рука на плечо мужчины, правая – на голову седовласого старика, и вверх, как отжиматься на брусьях… Он поднялся над толпой с победным криком и увидел, что очередь разлилась до самого забора, выплеснулась за ворота. Озеро грешников. Ряды сошлись плотнее, сомкнулись на его ногах, в бедре болезненно хрустнуло, и Дима застонал. Его словно по пояс залили бетоном и дождались, пока он высохнет. Голова металась из стороны в сторону, будто язык колокола, с губ срывалась белая пена, а потом…

Потом он увидел Настю.

Настя стояла на противоположной стороне улицы напротив монастырских ворот. Она сняла платок и распустила каштановые волосы. Она плакала, красиво, насколько может быть красивым плач, и тихо – Дима знал это. Точно так же она, девушка с тонким лицом, плакала три месяца назад, и он подошел к ней, чтобы спросить, не нужна ли помощь, и она ответила, что ничего не случилось, просто что-то нахлынуло и ей стало очень одиноко. Она попросила побыть рядом, всего несколько минут…

Теперь рядом с Настей стоял парень в спортивной куртке – заглядывал в лицо, о чем-то спрашивал. Она улыбнулась сквозь слезы: все нормально. Просто что-то нахлынуло.

Дима прикусил губу. Осознание навалилось подобно гранитной плите, раздавило в кровавые брызги. Он увидел их первую встречу с другого ракурса: камера облетела парня и девушку, его и Настю, и сняла их на фоне храма… Да, он познакомился с Настей возле храма (тогда это не имело значения), в другом городе, в другой стране… вокруг церкви толпились люди…

– Не-ет… – прохрипел он.

– …перед нами врата ада внутри церкви Христовой!

Дима обернулся на голос. Очередь была повсюду, она и была мир.