Ивановская горка. Роман о московском холме - Паламарчук Пётр Георгиевич - Страница 49

Направленный на поселение в Нерчинск, он, однако, сумел как-то застрять в Иркутске, где прожил двадцать лет, и вполне мог повстречать во второй раз своего Иуду — Каина. Тот также, судя по рассказам, был из Балтийского порта переведён в Сибирь и оставил здесь о себе в память не только «Мати — зелёную дубравушку» с прочими «каинскими песнями», собранными в своё время неутомимым землепроходцем Сергеем Максимовым. В Тобольском наместничестве образовалось в восемнадцатом веке целое поселение, возникшее при Петре как полевое укрепление, а при Екатерине переведённое на соседнее место и ставшее уездным городом Каинском.

Тот же Максимов в своей «Сибири и каторге» пишет, что в сей самый Каинск ссылали по преимуществу профершпилившихся факторов, отстоявших себе за Уралом однако право на пейсы, которые составили наконец большинство населения и скоро обратили молчаливый заглушный русский городок в подобие крикливого местечка. В Каинске образовался склад пушнины, в особенности беличьих хвостов, что потекли отсюда через всю Россию на ярмарку в Лейпциг и далее, составив живую дорожку вплоть до Парижа. На семьсот жителей числилось тут семь десятков купцов! И хотя нынешний справочник предлагает вести имя города от татарского слова «каин», что на том языке означает берёзу, создавая диковинную пару Иудиной осине, предание всё же связывает название его с нашим Ванькою...

— И неужели он посейчас так зовётся?

— Да нет, с полвека как переименован в Куйбышев Новосибирский... Но ещё допрежь этого из него вышел один из наиболее видных сибирских революционеров, «мещанин города Каинска» Яков Юровский, руководивший в Екатеринбурге расстрелом царской семьи. Кстати, и сибиряк Распутин был тайным хлыстом. Вот как оно всё прихотливо повязано!

7

Но хлысты — это как бы мякоть того плода, коего сердцевиной и кочерыжкою служит скопчество. Именно оно отважилось проникнуть в соблазнительно-рисковую область, которой те опрометчиво пренебрегли: политику.

Здесь им во многом помогло знакомство и прямые сношения с другим религиозно-политическим орденом — масонством: недаром в народе скопцов и кликали часто «фармазонами».

Выручать Селиванова из ссылки послали связанного с масонами московского купчину Фёдора Колесникова: тот ещё от Екатерины II получил прозвище «Масонов», под которым был даже более известен, чем под собственным именем. На Москве он состоял в числе перворазрядных скопителей и множил число голубей где словом, где подкупом, а когда и силою; в своём доме держал под полом моленпую с большущею печью, где калили перед отсечением «змия» лезвия, а иногда и сжигали останки не перенесших убеления «птенцов».

Весь колюще-режущий набор вольнокаменщических инструментов, вроде циркуля, треугольника и ножа, дождавшись часа, воистину ожил в руках скопческих хирургов — производители этой операции так вполне по-масонски и звались «мастерами».

8

Вскоре по возвращении Масонова из поездки к искупителю-оскопителю тот бежал через Москву и довольно свободно поселился в Санкт-Петербурге, где, возрастая во славе, провёл почти четверть века. Здесь он уже откровенно величался Петром Фёдоровичем Третьим, сыном императрицы Елизаветы, — каковой, оказывается, была в молодости хлыстовка Акулина Ивановна. Поэтому серебряные полтинники елизаветинского чекана служили у скопцов зачастую вместо нательных крестов, и их полагалось лобызать с истым благоговением.

Томимый тоскою по убиенном отце, с Селивановым однажды встретился даже император Павел, поместивший его после того, впрочем, в умалишённый дом. При Александре, также говорившем глаз на глаз со скопческим богоцарём, он был выпущен на волю и по либеральному времени взамен крепости, куда ранее лежал пугь всякому самозванцу, поселился в особых хоромах да развёл множество последователей, дотянувшись до самых придворных кругов.

Александровские преобразования вызвали у скопцов великие надежды, и вот кастрат-камергер польского рода Алексей Еленский, живший в Александро-Невской лавре и близкий масонам, составляет и подаёт на высочайшее имя проект ни много ни мало как учреждения скопческой «божественной канцелярии» для управления Россией.

Всё это предназначалось, как сказано в предуведомлении, «на возвышение возлюбленного отечества, Росс Мосоха именуемого» — не знаю только, говорит ли тебе что-то сие имя.

— С сегодняшнего дня говорит.

— Ну, гляди, как ты споро растешь, будто гриб после дождика! Так вот, на возвышение Росс Мосоха и «да вси Россияне уразумеют, яко жилище живаго бога в России водворилося». Бог этот или боговдохновеппый сосуд, конечно же, Селиванов. Он занимает при царе место духовного водителя вроде Патриарха. Под его рукою бюро из двенадцати скопческих пророков, начальствующих в свой черёд над целой братией подчинённых. При каждом военном корабле, при полках и во всяком граде полагалось по пророку поменьше и ещё по скопцу-иеромонаху; причём, поскольку церковный канон запрещает «каженикам» участие в служении, их следовало поставлять тайно, через обман. А посредником между всей скопческой партией и императором Еленский назначил лично себя.

9

Тут скопцы, правда, несколько переборщили, и Еленскому вскоре пришлось отправиться на поселение в суздальский Спасо-Евфимиев монастырь, где он и скончал свои дни. Несколько попозже, в 1820-м, в ту же обитель не своей волею прибыл и Селиванов, а многие его последователи угодили в солдаты. Но это их не особенно угнело: воспользовавшись старой хлыстовской наукою, они под личиной усерднейшего правоверия включились в обе рати, военную и духовную, и, пользуясь даровыми казёнными ходами, именно внутри них и через них повели дальнейшее распространение своего толка.

Когда через двенадцать лет Селиванов, переваливший уже на вторую сотню лет жизни, всё-таки помер, то скопцы попросту отказались в это поверить, ибо считали — и по сей день чтут, — что он безсмертен и пребывает на Иркутской стороне, где копит воинство живых и умерших собратьев для того, чтобы в назначенный и недалёкий уже час вернуться да прибрать всю власть над душами и телами, воцарившись в Москве. Вот какое в своём роде отчаяннейшее дерзание — и признайся, есть в нём некая странная красота или хотя бы прелесть?!

10

— А как насчет принесения в жертву людей?

— Кровавый навет? Что груди у богородиц своих отъедали и христосиков, зачатых в свальном грехе, кололи под сердце да потребляли в снедь? Ну, так разве во всём остальном мiре мало мерзостей и погуще...

Но если уж искать дел воистину таинственных, то есть тут и высшего разбора штуки. Вот, к примеру, сегодня как раз Страстной четверг, когда по народным повериям можно, забредя в чащу и закопав тельник, выпытать у лешака на бору всё, что ни пожелаешь, — и он не захочет, а скажет... Между прочим, тебе это краеведенье не сообщило часом, что и у нас здесь когда-то при Горохе-царе бор шумел?

— Ну.

— Палки гну. А вот по скопцовскому толкованию, повесть об умовении ног в тот главноначальный Четверток на деле гласит, что Христос апостолов своих «облегчил» — потому-то они и лежали больные, оставя его в одиночестве тосковать о чаше в саду. И что Иуда повесился — тоже слова не прямые, а гнутые и означают, что попросту он оженился...

Но основное радение — годовое, назначавшееся в пору летнего солнцестояния, древний языческий праздник самого длинного дня, а у христиан — Рождества Иоанна Предтечи, по-народному «Иван Купала». За это их и сочли наконец, вовсе не раскольниками или, скажем, еретиками, — а вообще людьми иной, не христианской веры...

Радели тогда шестеро часов до полуночи и столько же после. Посереди корабля отрывали яму, поверх неё над решеткою ставился чан с водой в окружении свеч. Из ямы появлялась богиня — Мать-сыра земля, неся на макушке дурманные ягоды, которыми они приобщались, а затем плели дальше круги коло чана, вопия «боже наш, выйди до нас», покуда не подымался над водной поверхностью дым.