Ивановская горка. Роман о московском холме - Паламарчук Пётр Георгиевич - Страница 24

— Э-э, дорогой, да вы, похоже, страдаете умственной близорукостью. И к тому же сами, видать, никогда не командовали подобными себе существами. Иначе вам хотя бы то стало ведомо, что всякий руководитель, будь он прежде какой ни есть размужчина, по вселении в мало-мальски ответственное кресло тотчас приобретает изрядную толику женских качеств. Ибо начальствование как состояние, по-видимому, женственно изначально по самой природе, и носитель его жаждет быть любим беззаветно, не за заслуги или услуги, а за единую свою личность. Он попросту алчет поклонения и восторга с такою страстью, какую даже наиболее грубая лесть — а эта ещё отнюдь не из числа последних в сей степени — не способна поколебать. Недаром же Достоевский Свидригайлов называл именно лесть в качестве величайшего и незыблемого средства к покорению женского сердца, средства, которое никогда не обманет и действует решительно на всех, без всякого исключения. — Так чего уж тут сетовать на некоторую подмазку, она как раз вполне естественна.

4

— Неужто воистину без исключения? — не смог сразу сдаться и писательскому разуму Ваня-Володя.

— А вы знаете байку про полковника и поручика? — зашёл тогда сбоку лукавый спорщик, пока они подымались тихохонько улочкой, круто взбиравшейся кверху, мимо редакции газеты «Советский спорт». — Матёрого гусарского волокиту спрашивает новоиспечённый офицерик: и как это, мол, вам так ловко удавалось одерживать в сердечных сшибках одну за другою виктории?

— А очень просто, — снимая остывший наусник, отвечает ему бывалый амурщик. — Подойдёшь эдак поближе и сразу бряк: дескать, не позволите ли впендюрить?

— Как можно?! — поражён поручик. — Ведь за такое и по мордасам...

— Что ж, получали-с, не скрою, — задумчиво откликается ветеран, величаво поглаживая глубокий шрам поперек квадратного подбородка; а потом вдруг расцветает в улыбке. — Но гораздо чаще впепдюривали!

Так и здесь. Разве одна уже из веку в век благополучно перебирающаяся живость подобного подхода не свидетельствует о верности избранного пути ко всякому почти временному земному хозяину? И до нашей эры, и во время неё, а то и после... Ну были, конечно, и срывы, гонения там разные. Но зато куда чаще —

5

— Причем заметьте себе, заметь,— перешел он самовольством на «тык», — это ведь только с виду религия.

— То есть?

— А то-то и есть. Место, где мы с тобою сейчас побывали, вовсе не церковь на наш образец, ибо храм по закону может быть лишь один, но он уже второе тысячелетие лежит в развалинах. Это просто дом для собраний, клуб, каковой он недаром по внешности и напоминает. Трибуна, стенгазеты, аудитории, книжный киоск... И то, что на этих собраниях обсуждается — тоже никакая не мистика. Ведь во всем Ветхом Завете ни разу даже не упомянуто про какое-либо загробное существование. Это припоминание и заучиванье уроков истории для того, чтобы не ошибаться впредь в настоящем и будущем. А в совокупности всё вместе представляет собою обширный свод правил житейского поведения, чрезвычайно полезных для применения во всяком сообществе. И никакой заоблачной болтовни. Нам бы, чем морщиться сдуру, следовало лучше поучиться и кой-чего перенять...

— Это ещё для чего? — привычно вскинулся Ваня-Володя.

— А того для, что ненароком и пригодится. Потому что, к примеру, ехать неуклонимо вперёд там, где столбовая дорога ведёт под откос, навряд ли есть правильный курс.

— Ну, это ещё как сказать; только всё равно нам-то такого пошиба уже не взять ни в какую, — спокойно возразил уверенный в свойствах своих сородичей Ваня-Володя, но тут ему в глаза прямо-таки втемяшилась доска с надписью о том, что сия улица переименована в честь жившего на ней «выдающегося русского художника Абрама Ефимовича Архипова», и он несколько поосёкся, проследив вспять времени происхождение наиболее распространенных родных имен.

Вычислив его мысль, спутник довольно хмыкнул и пригласил с собою по соседству за угол для ещё лучшего подтверждения своих выкладок:

— Пойдём-кось ненадолго, я тебе кое-чего позанятнее предложу!

6

Не успели они сделать сотни шагов вправо по Маросейке, как поводырь затянул Ваню-Володю в крохотную букинистическую лавку, помещавшуюся в обшарпанном низеньком здании, где торговали явно уже не первую сотню лет: об этом молча докладывали и обтёртые боками покупателя узкие дверцы входа, и пологий сход по-за ними, ведший книзу, в ушедшую основанием своим под землю тесную комнатку с двумя скучающими в праздноте продавщицами.

Ястребиным оком окинув книжную наличность, Ванин Сусанин попросил вежливеиько «во-он тот томик седьмой-восьмой» и, затянувши поучаемого в укромный угол — насколько здесь вообще возможно было высторопиться в ограниченном до предела пространстве, — листанул его умелой рукою, быстро обретя потребное место.

— Вот полюбуйся-ка, — сунул он было ему самому, но потом, не стерпев пережидать, покуда освоится с делом неспешная; Ванина понятливость — страницы увесистого печатного кирпича, разогнутые в разворот, оказались покрыты целым потоком мелкого шрифта, струившимся в четыре столбца, — выхватил обратно книгу, про которую Ваня-Володя всё же поспел сообразить, что она, как говорится, ещё «досюльная», по старой избыточной орфографии; и, уже не борзясь, хорошо играющим голосом принялся вычитывать вслух:

7

«...Под вечер, в начале шестого часа, мы подъезжали к Ленкорани с северной стороны. Несколько вправо от дороги виднелось странное кладбище. Оно было окопано с четырёх сторон рвом и низенькою насыпью, в которой с северного фаса проделаны высокие ворота на кирпичных столбах. Древесной растительности нет — лишь торчат стоймя намогильные плиты такой формы, какую не употребляют ни русские, ни мусульмане...

Въезжаем в подгородную слободу. Русские белёные избы тянутся «по порядку» в одну линию вдоль отлогого берега Каспийского моря, лицом к нему. Позади дворов — сады, позади садов — болота. На слободской улице гуляло множество русских парней в «спинжаках», сюртуках и ситцевых рубахах навыпуск, забавляясь гармониками. Вместе с парнями, луща подсолнухи и щёлкая орешки, гуляли разряженные по-праздничному девушки и молодицы в платочках и шляпках, а в одном месте они завели даже хоровод, визгливо оглашая воздух русскими песнями. Босоногие мальчишки играли на берегу в бабки, а другие, как истые дети природы, не стесняясь никем и ничем, купались в море.

«Что за праздник?» — думаю себе и начинаю вспоминать; но нет, как ни припоминаю, всё-таки прихожу к безошибочному заключению, что нынче нет ни воскресенья, ни царского дня, ни иного какого... Да что же за день, однако, сегодня? Оказывается, суббота. По какому же поводу гуляет весь этот народ? Престол у них, что ли?

Ямщик только ухмыляется над моим недоразумением. — Да вы знаете, что это такое, — говорит он мне наконец. — Ведь это все субботники. Они шабаш справляют.

8

Признаюсь, хотя и знал я, что в Ленкорани поселены субботствующие сектанты, но чтобы русский человек — как есть, СОВСЕМ РУССКИЙ — справлял подобным образом шабаш, это казалось выше всякого моего ожидания; это было что-то нелепо невероятное! И тем не менее это так, это неопровержимая, очевидная действительность...

Субботники, впрочем, не могут быть названы сектантами в строгом смысле слова: это просто русские Моисеева закона. Они всецело держатся его учения, не признавая вовсе Нового Завета; имеют свои синагоги, устроенные совершенно по образцу; при утренней молитве ежедневно надевают себе на лоб «шел-рош», а на руку «шел-яд» и покрываются «талесом»; всегда носят «цицес», голову накрывают ермолкой или сидят дома в шапке, — словом, исполняют всё то, что предписывается Второзаконием.

Хоронятся они на своих особых кладбищах без гробов, в сидячем положении, облачённые в смертную рубаху — «китель». Гроб-ящик у них один на всю общину, и в нём обыкновенно доставляют покойника только до кладбища».