На дальних рубежах 2 (СИ) - "Incognito" - Страница 126

Стоило женщине сделать паузу и снять шляпу, чтобы убрать выбившиеся из-под нее прядки, как стало заметно и то, что волосы ее, некогда струившиеся медово-русым потоком, превратились в сухую выгоревшую паклю, густо посеребренную сединой. От резкого окрика надсмотрщика она не вздрогнула, но к работе вернулась.

Работа - вот все, что у нее оставалось в этой жизни. Когда-то дела обстояли совсем иначе. Она жила в господском доме почти полноправной хозяйкой, была любима и обласкана. У нее было все, о чем женщина в ее положении могла только мечтать. Даже когда все рухнуло, у нее оставался ее сын - ее отрада, ее счастье. Того, что отец сможет продать своего ребенка, она не ожидала. Ведь даже если ее саму вышвырнули, когда появилась законная супруга, это не означало, что привязанность к их общему ребенку тоже иссякла! Не должно было означать!

Тогда она еще была глупа и наивна, думала, что знает сердце хозяина, что оно вообще у него есть. Сына у нее отняли и продали. В солдаты. Мать долго ждала хоть каких-то вестей, засыпая с мыслью о своем единственном ребенке, живя с молитвой о нем. Волевым усилием давила она в себе тревогу, сомнения и страхи. На этом титаническом усилии держался ее мир, точнее, то последнее, что от него еще оставалось. Стоило дать слабину, и все окончательно рухнуло бы. А потом настал тот самый странный день.

В разгар работы из носа женщины вдруг жирным потоком хлынула кровь, едва не запятнав бесценное полотно. Это было странным, потому что ничем подобным крепкая рабыня никогда не страдала. Но кровь не могли остановить весь остаток дня. При этом встревоженную женщину не оставляло чувство, что где-то произошло нечто страшное и непоправимое. Что и где, она не знала, поэтому держала свои мысли в тайне. Однако после того дня из жизни будто бы ушли последние краски, а внутри поселилась странная мутная пустота.

Но главное, произошло самое страшное - она перестала ждать сына. Она думала о нем каждый день, от этих мыслей на глаза наворачивались слезы. Но она больше не ждала. Это казалось ей самой кощунством, предательством, но едва теплившийся огонек, горевший в ее сердце ради сына, погас, и задувшая его пустота заполнилась могильным холодом. Ее невозможно было прогнать или заполнить. Она была бездонной и неоспоримой, и в ней бесславно тонули все жалкие попытки борьбы.

Теперь она осталась совсем одна. Хозяин, раньше бывший любимым мужчиной, превратился в кару за неведомые грехи, искаженной злой насмешкой над счастливым прошлым. Его присутствие в ее жизни отравляло все ее дни. Она ненавидела его визиты, ненавидела, что мысли о нем переплетаются с мыслями о сыне. Ненавидела себя за то, что не могла вычеркнуть из жизни все, что связано с тем, кто по сути был когда-то ее мужем.

И не было у нее ни подруг, ни хотя бы добрых соседей, с которыми можно было хотя бы немного посетовать на жизнь. Завой она хоть раз, как любая другая баба из поселка, покажи она хоть немного, как ее раздавила жизнь, может, и сжалился бы народ. Нет, сначала, конечно, обсудили бы все в деталях меж собой, посмаковали, потом попеняли бы гордячке, а там, глядишь, и сжалились бы, снизошли бы до сочувствия. Так ведь нет, держалась будто королева в изгнании, только раздражая всех своим нежеланием просить о помощи, обижая народ отказом от помощи, которой никто и не думал предлагать.

В поселке на нее смотрели с высокомерной насмешкой - думала, что взлетела, а падать-то больно! Ишь, возомнила себя барыней! Ненавидели и презирали, завидуя сами не понимая, чему, придумывая выгоду, которую она якобы получила, вознесясь по прихоти хозяина над всеми другими рабами плантации. А ведь она никогда в свои лучшие дни не зверствовала, не унижала других невольников. Наоборот, старалась облегчить их участь, смягчить сердце хозяина. Но кому это было важно? Первые месяцы после изгнания из дома были отравлены жгучей человеческой злобой. Со временем, однако, злорадство со стороны других рабов поугасло, но память о нем была жива. А надсмотрщики все еще ожидали какой-то заносчивости со стороны бывшей хозяйской любимицы и не упускали возможности побольнее уколоть.

— Ифа! Ифа! - послышался зычный голос надсмотрщика.

Ифа остановилась и разогнулась, чувствуя как ноет спина.

— Здесь!

— Вылезай и бегом к машине! Тебя хозяева вызывают!

Стараясь совладать со смятением, Ифа выбралась на берег, подняв со дна мягкий вонючий ил. Надсмотрщик отобрал у нее ножик для резки стеблей и подтолкнул в сторону машины, стоявшей на краю квадратного водяного поля. Встревоженной женщине не дали никаких объяснений, лишь лениво походя оскорбив ее, чтоб лишний раз рот не раскрывала. До дома, в котором когда-то жила, Ифа ехала, нервно сжимая болевшие от уже начавшегося артрита пальцы.

Ее провезли мимо рабочего поселка, где рабы жили в давно списанных и купленных по дешевке модулях для первопоселенцев. Жизнеобеспечение в них не работало, что, впрочем, не мешало хозяину селить в один модуль в три раза больше людей, чем предполагали разработчики. Ифе еще повезло, ей отвели один домик на пару с сыном, но это было сделано не в память о прожитых вместе годах, а ради удобства хозяина, еще навещавшего свою любовницу.

Ифа непроизвольно оглянулась на мелькнувшие за окном домики. Если ее сейчас отправят куда-то, она даже не успеет переодеться и прихватить то немногое, что удалось сохранить. Выдернуть с полевых работ в разгар сбора урожая могли либо для наказания, либо для продажи. И если опустошенную и уставшую от жизни женщину не пугала перспектива наказания, то лишиться последних мелочей, напоминавших о сыне, она не хотела.

Перед хозяйским домом стояло три больших машины, блестевших на солнце, как огромные черные жуки. Рядом с ними прохаживались незнакомые Ифе мужчины в костюмах и черных очках. У каждого в ухе стояла таблетка наушника. В их ленивых, вальяжных движениях сквозила затаившаяся угроза. Если они и были сейчас телохранителями, можно было поспорить, что пришли они к такой работе из гораздо более опасной сферы деятельности.

Ифа торопливо прошла к черному входу, где на пороге уже топталась старшая горничная, нервно сминавшая в руках старую униформу прислуги. Последний раз Ифа видела эту женщину пару лет назад, с тех пор та успела раздобреть и преисполниться важности собственной роли в доме.

— Так и знала, что ты не успеешь привести себя в порядок! Еще и разит от тебя, как от грузчика, - бросила начальница домашней прислуги в лицо полевой работницы.

А ведь когда-то преданно заглядывала в глаза и чуть ли не на цыпочках танцевала вокруг "гражданской жены" хозяина. Ифа не ответила, сохранив бесстрастное выражение лица.

— Переоденься и поднимайся в чайную комнату, - сунули ей в руки платье. -Волосы под чепец спрячешь, а то смотреть противно, какие сальные патлы. И поживее, они уже два раза справлялись о тебе!

Ифа переоделась в подсобке, непослушными пальцами застегнувшись на все пуговицы. Расправляя складки юбки, она заметила, что руки сильно трясутся. Только сейчас она осознала, насколько сильно натянулись нервы. Сомнений не оставалось, ее продают, другой причины вызвать в дом и приодеть быть не могло! Сколько раз Ифа мечтала вырваться с плантации, где безраздельно властвовал мужчина, перепахавший ее жизнь. А теперь стало вдруг страшно. Вдруг станет еще хуже? Вот она - неизвестность, дышит в лицо, готовясь разорвать все нити, привязывающие Ифу к одному, пусть и плохому, но такому привычному месту. А если вернется сын и не найдет ее здесь?! Стоило этой последней мысли промелькнуть яркой падающей звездочкой, как она сразу же и сгорела дотла, оставив после себя зияющую черную дыру. Не вернется.

Заледенев внутри, Ифа прошла по переходам для прислуги к дверям чайной, где сейчас застыл памятником самому себе телохранитель, будто сошедший с того же конвейера, что и те, у машин перед домом. Он скользнул по Ифе холодным взглядом киборга и кивнул ей на закрытую дверь. Ифа поспешно кивнула и тихо постучалась. Дождавшись разрешения, робко вошла и, не отрывая глаз от пола, изобразила что-то вроде книксена. Заговаривать никто не спешил, но Ифа чувствовала на себе пристальные взгляды собравшихся. Первым, как ни странно, к ней обратился один из гостей.