Священник (ЛП) - Бруен Кен - Страница 23

— Молоко, сливки, сахар?

— Черный — отлично.

Так и было.

Я попытался вернуться к теме, спросил:

— Ты говорил, Том не совсем… в себе?

Он разглаживал морщинку на брюках, сказал:

— А ты не отступаешь, да? Как говорится, сразу к делу? Я занятой человек, да и у тебя… — он показал на телефон, — …активная жизнь. Давай не будем ходить вокруг да около. Просто спрашивай.

И я спросил:

— Ты имеешь какое-то отношение к… к… кончине… отца Джойса?

Он словно распробовал слово «кончина», покатал в мыслях. Такой вопрос должен бы разжечь

Гнев

Возмущение.

По самой меньшей мере — желание выставить за порог.

Но он откинулся на спинку кресла, помассировал затылок, уставился в потолок. В помещении что-то возникло. Я не настолько вычурный, чтобы назвать это холодком, но температура точно упала. Он спросил:

— Никогда не занимался йогой, Джек?

Мое имя в его устах звучало как ругательство, а дружеский, почти шутливый тон пугал, застал меня врасплох. Я запнулся, потом:

— Нет, не хватает терпения.

Тогда он быстро распрямился — одним текучим движением, — сказал:

— А стоит. Ты очень напряженный — можно сказать, накрученный.

Как на такое ответить? Я не знал. Он окинул меня взглядом, сказал:

— Ответ на твой вопрос — да.

Дело раскрыто.

Если бы было так просто. Да, будто мне повезет. Послужишь в полиции — запомнишь правило: человек признается сходу — ловить нечего. После резонансного убийства копов заваливают признаниями. А я уже нутром понял, что Клэру нравится трахать мне мозг. По лицу видно. Кроме того, когда признаются легко, часто прикрывают настоящего преступника. Мать признается, чтобы спасти сына; ну или отец.

Перевод: легкое признание равно бред собачий.

Можно сворачиваться, звать полицию.

Он поднялся — сплошь деловая эффективность — спросил:

— Что-нибудь еще?

Я встал озадаченный и растерянный, выдавил:

— Так ты признаешься?

Он поднес палец к губам, произнес:

— Ш-ш… ш-ш…

Потом всмотрелся в меня, словно изучал некий образчик, причем не самый интересный, и сказал:

— Реалполитик.

Причем даже с немецкой гортанностью. Когда я уставился на него пустым взглядом, он добавил:

— Возможно, тебе ближе выражение «самый сок» в том смысле, как его употребляют американцы. Позволь кратко обрисовать, как все устроено, мальчик мой.

От снисходительности в «мальчике моем» я закипел, гнев нарастал градус за градусом. Он продолжал:

— Власть — вот топливо, на котором все работает, с которым все улаживают. Я играю в гольф с твоим старым другом суперинтендантом Кленси, а он, боюсь, от тебя не в восторге. Считай гольф нашей версией масонства: кто играет вместе, спасает друг другу шкуру. Теперь примени воображение — можешь? Можешь выйти за свои крошечные рамки? Вообрази порочную троицу — Церковь, полиция и я fein (сам): мы хотим видеть, как этот город растет, у нас на него большие планы, и ты думаешь, мелкая помеха вроде мертвого священника, в любом случае уже опозорившего Церковь, сумеет — как бы выразиться — раскачать лодку?

Он издал короткий смешок — скорее лай, причем бешеный, — затем:

— Во время крупных строек — и не заблуждайся, Тейлор, этот город еще станет культурной столицей Европы, — обязательно, если простишь меня за небольшой каламбур, катятся головы.

Он помолчал, влюбленный в собственную речь, в грядущие проекты великой важности, а потом подбавил в голос гранита, спросил:

— И ты думаешь, что недоделанный следователь, сыщик-алкаш, частный, сука, детектив, ищейка хренова, — Господи Всемогущий, ты думаешь, такое пустое место, как ты, остановит поток? И ведь тебе, если не ошибаюсь, одно предупреждение уже сделали.

Так называемое ограбление перед квартирой «Фёрбо», полицейская обувь — теперь все зловеще складывалось.

Я был зол как никогда. Даже не из-за оскорблений — а они мимо не прошли, уж не извольте волноваться, — но из-за того, что он правда верил, будто может просто идти по головам. Вот это действительно довело меня до кипения. А когда кипишь, ты в одном шаге от сердечного приступа. Я пробормотал:

— Сволочь, думаешь, меня так просто запугать?

И да, сам знаю, слабовато.

Завизжал его телефон — по крайней мере, так мне показалось, — и он сказал:

— Свободен. Будь хорошим мальчиком, иди упейся, это у тебя получается лучше всего.

Поднимая трубку, он достал из пиджака бумажник, бросил через стол двадцатку:

— Вот, угощаю.

Еще чуть-чуть — и я бы его заставил ее сожрать.

Встал, пошатываясь, словно только что закинулся «Джеймисоном», и вышел таким взбешенным, что аж слезы из глаз.

На улице пришлось глубоко продышаться, чтобы приглушить гнев. Думаю, только через десять минут я вернул подобие самообладания, а потом зачем-то оглянулся на здание.

Он стоял перед стеклянным окном с очередной скульптурой Биэна за спиной, «Эллис-Айленд», и смотрел глазами безжизненными, как стекло между нами. Потом развернулся на каблуке и пропал.

15

Я отправился на Эйр-сквер со слабой надеждой найти Джеффа. Может, он вернулся к алкашне. Солнце вошло в ирландский режим, игралось с нами: то светит — снимаешь пиджак, думаешь: «Ох, ну слава богу», — а как видит, что ты поверил, пропадает и морозит тебя ветром просто назло. Однажды жестянщик мне сказал:

— То, что в Ирландии люди кончают с собой, Джек, при такой-то суровой погоде, — никакая не загадка. Загадка — почему так мало.

Поди поспорь.

Вовсю шла реновация. Деревья пропали, как и приличия, рабочие уже раскопали парк, врубая отбойные молотки в зеленую свежую почву. Тут явно имелась глубокая метафора, но было слишком грустно ее формулировать. Я занял одну из немногих оставшихся скамеек и наблюдал за стайкой алкашни, сгрудившейся, словно перед матчем по регби. Если Джефф среди них и был, я его не видел. Подошла женщина, и что-то в наклоне ее головы показалось знакомым. Среднего роста, пепельно-каштановые волосы, робкая походка, как у человека, которого ограбили и он так и не оправился. Ее лицо — о боже, я знал это лицо.

Кэти.

Какая же у нас с ней история. Она — панк-рокерша, которую занесло в Голуэй, с чертовским голосом и совершенно адской героиновой зависимостью. Она завязала, помогла мне в одном деле, потом я познакомил с Джеффом.

Они женились, родили Серену Мей, а я все на хрен запорол.

Я не видел ее с похорон девочки и, слава богу, не помнил, что она мне сказала, если вообще сказала.

Первым порывом было бежать, и как можно быстрее, но ноги стали ватными. Она стояла передо мной, буравя взглядом. Если в ее глазах что-то и пылало — а там точно горело что-то темное, — то явно не прощение.

— Джек Тейлор, — сказала она.

Думаю, она недавно перевалила за тридцать, но выглядела на все пятьдесят, с глубокими морщинами под глазами и у губ. Тот, кто сказал, что скорбь облагораживает, никогда не терял ребенка. Я встал, и она процедила:

— Вежливость вспомнил? Или хочешь сбежать?

Если бы только мог.

— Кэти… — начал я.

И больше не шло ни слова. Столько книжек перечитал — все зря. У моего любимого Мертона наверняка найдется целая поэма о такой великой печали, но в тот день он мне не помог.

Она напирала на меня — по-другому не скажешь, — встала лицом к лицу.

— Как ты, Джек? Выпиваешь, а?

Ни к чему было говорить, что я бросил, ни к чему вообще было говорить, но я наконец выдавил:

— Прости, ты не представляешь, я…

Хотел сказать, что меня месяцами держали в лечебнице, что я каждый миг несу крест из-за ее мертвой девочки, что я не могу смотреть на детей без того, чтобы душа не разрывалась.