Мастиф (СИ) - Огнелис Елизавета - Страница 27

— Так вот, иду, значит, мимо. И навстречу мне чувырло, то есть Гаврила, идет. А на поясе — меч. Тесак здоровущий. И сам весь — в коже, в бляхах, под мышкой, мля буду — шлем навроде хоккейного. Ну, я дорогу уступаю, вслед смотрю. А он, значит, шлемак на башку надел, саблю свою наголо, и вперед, прямехонько на ментов. Они ему стволы тычут, но не стреляют. А он как пошел, пошел! Мечом их прямо, перебил всех быстро — и в Желтый дом зашел. Ну, я руки в ноги — тикать, на фиг, думаю…

Хотя было видно, что Денис рассказывал свою историю уже не раз, но все равно находился под впечатлением от увиденного. Матерился через слово, сморкался через ноздрю, непроизвольно тыкал пальцем в рот, видимо, «зуб давал» за правду.

— Да ты гонишь, — на всякий случай сказал Саша.

— Зуб даю на уй, — дернулся Денис. Для него крепче клятвы не придумаешь… И Сашка знал, что все это правда, от первого до последнего слова, и, может быть, все было гораздо жестче и страшнее. В любом случае, Гаврила взялся за власть. Не вошел, не прибился, а напрямую, танком, не разговаривая, потому что бесполезно разговаривать, самый последний чинуша сто очков вперед даст любому «разговорщику».

Вот поэтому и матерится народ. Все матерятся, но люди, работающие руками — не матерятся. Они так разговаривают. Распознают друг друга. Говоря «ёб твою мать» ты невольно оскорбляешь собеседника, и если товарищ не обижается, значит, он тебе доверяет. И ты, в свою очередь, доверяешь его словам, крепко замешанным на мате, позволяя оскорблять, точно зная, что за любое сказанное слово можно «ответить» здоровьем и даже жизнью. Чистая правильная речь, которая сыпется с экранов телевизоров, из радио, из газет, книг, речей и обещаний — ложь в тысячах тысяч случаев. Столько раз обманывали мужика, прикрываясь ласковыми и правдивыми словами, целомудренной речью, красивыми лозунгами и обещаниями! Сколько лжи скрывается за высокопарными выражениями, за изысканным аристократическим разговором? И вот, весь народ привыкает, что любой, говорящий правильно, без мата, без оскорблений — есть лишь алчный лжец, желающий обокрасть, обмануть, взять свою выгоду, послать на убой как скотину.

— Постоим, ребятушки, за Русь-матушку! Вперед, чудо-богатыри, на смерть, за царя и отечество, за Сталина, за Родину! Один берет винтовку, другой — патроны…

— На…уй вы…бем педерастов, товарищ-господин генерал!

И ведь вы…бут…

Но нельзя доверять. Нельзя верить, а приходится. Взять даже так называемую интеллигенцию… После трех стопок начинает матерится и директор театра, и в этот момент говорит правду, отметая ложь, чувствуя себя сильным после принятого на грудь алкоголя, способным ответить за слова. А работяга всегда отвечает за свои слова. И не стесняется говорить правду. Не стесняется материться, потому что лишь эти слова — правда, все остальное — ложь…

— Так, робята, мля буду, — сказал Саша, разглядывая землю под ногами. — Маздец настал и фуйня приключилась. Счас расскажу…

Ай да поле русское, широкое! Нет тебе конца и края, прячешься за горизонтом, нипочем тебе леса глухие, реки широкие. Тощее ты, жидкое, бываешь и в ладонь толщиной, да сплошь крепкими кочками покрыто. Труда требуешь непосильного — за урожай крохотный, слабым солнцем едва согретый. Три года, три долгих года лелеяли тебя, напрасно не тревожили, навозец, до перегноя разложенный, на каждый клочок несли. Деньги не жалели, себя не жалели, на спинах мешки с удобрением носили, дисковали вдоль и поперек, пахали бережно, боронили, яду полезного распылили, чтобы не осот вырос колючий, не пырей ползучий, но картошка, бульба наливная, заморский овощ-корнеплод, с хлебом соперник.

— С богом, — прошептал Саша, через силу врезая лопату в серую почву, выкапывая первый куст. Хороши подземные помидоры, богатый урожай, не двадцать даже, и не тридцать тонн, а все четыреста центнеров с гектара. Много ртов можно накормить, человеку на зиму иногда хватает и ста килограмм — сорок тысяч человек проживут с их поля, потом политого, нечеловеческими силами поднятого.

— Ай, хороша, — даже Наташа не удержалась, когда отправила в ведро десяток клубней — крупных, со Шпаковский кулак.

— Рано, конечно, копаем, — поморщился Саша. Он поднял картофелину, потер ладонью — молодая кожура-шкурка легко отошла, свесилась клочьями.

— Еще бы недельку ей, — поняла Наташа.

— Ничего, и такая полежит. Нам бы лучше подумать, как управимся, и где хранить будем? Оптовикам уже не сдать. Урожай-то отличный, вот только, чую, денег не получим.

— Главное, сами выживем.

— Людей мало. Десять человек в день могут три гектара собрать да отвезти, если с утра до вечера. А нас всего десять. Месяц будем копать.

— Артемич же сказал, что всех поднимет, да и машина у нас есть. Потихоньку выкопаем. Ты лучше посмотри, какая хорошая. Сердце радуется… А помнишь, как в первый год вы посадили, на песках…?

Вот так, за неторопливым разговором, шаг за шагом, не разгибая спины, по одному боровку — в полтора километра длиной; полдня — туда, полдня — обратно. Два боровка. Тонны картошки — даже не понять, сколько еще… Не спеша, размеренно, иногда меняясь, редко — со смехом, чаще — угрюмо, молча, но без жалоб, потому что не на кого жаловаться, разве что на самого себя. Одна маленькая передышка — на обед. Следующий отдых придется на сон. А пока — вперед, поднимая землю, слушая рокот клубней в ведре, мягкий шум пересыпаемого урожая из ведра в мешок, тяжкий удар, когда мешок забрасывается в кузов подъехавшей развалюхи…

— Искандер, — в кабине сидел Наиль, и Саша напрягся, приготовился к плохим вестям, потому что уже знал, когда и зачем татарин называет его восточным именем.

— Солдаты на дороге. Перекрыли дорогу. Мы первый раз проехали, не остановились. Вернулись по грунтовке. Теперь и грунтовку бревнами перекрыли. Наверно, машину хотят отобрать, — осклабился Наиль.

— Надо разобраться, — проворчал Саша. — Кто с тобой?

— Серега, Артемича взял, и своих взял. На конце поля тебя ждем.

— Наташ, не волнуйся, я скоро, — сказал Саша, даже не взглянув на жену. Залез в кузов, похлопал по ржавой крыше:

— Давай! — и только потом обернулся, ободряюще кивнул и крикнул:

— Без меня не копай. Отдыхай. Немного осталось. Я вернусь! — рев движка заглушил последние слова.

Около кучки мужиков Наиль притормозил. Артемич нервно жевал травинку, Равиль и Ильдар меланхолично проверяли местность через прицелы автоматов.

— Далеко они? Сколько?

— Километр по шоссе, — отозвался здоровяк Ильдар. — Человек пять-семь, и офицер.

— Двое с оружием — Наиль и Артемич — в кабину. Равиль, Ильдар — в кузов. Я, Серега и Ильяс идем пешком. Мы выйдем первыми, пройдем по лесу, спрячемся. Через десять минут подъезжайте. Оружием не махайте. Валим всех и сразу, без вопросов. Семерых хватит, — решил Александр.

— У меня ствола нет, — обиженно проворчал Ильяс. Остальные татары заулыбались.

— Возьми, — протянул Саша свой автомат, с которым не расставался со вчерашнего вечера.

— А ты? — спросил из кабины Наиль.

— Обойдусь, — буркнул Александр, подошел к березе, около которой с утра они с Наташей оставили свои вещи — куртки, термос с чаем, полупустой уже пакет с бутербродами, коврик-«пенку». Там же лежал и меч — завернутый в чехол из-под спиннинга. Саша засунул его за пояс прямо в чехле, лишь слегка обнажил рукоять. Наиль фыркнул, за ним засмеялись татары, и даже Павин скривился в усмешке.

— Чего ржете? — прикрикнул Саша. — Выходим!

Сквозь лес они прошли быстро и бесшумно — все-таки сколько лет ходили, каждую кочку, каждую травинку наизусть знали. Остановились в сотне метров от заставы. Саша еще раз пересчитал солдат — семеро, десантники, голубые береты, тельняшки под хаки; восьмой офицер, не поймешь отсюда — в каком звании? Трудно разглядеть на защитном костюме погоны. Все — с автоматами, причем не с современными «пукалками», а с надежными и убойными АК — 47, с деревянными прикладами, штык-ножи примкнуты, уже знают, что стрелять не потребуется. За деревьями раздался рев мотора — грузовик приближался.