Последняя Мона Лиза - Сантлоуфер Джонатан - Страница 55

– Погоди, – сказал я, – у тебя же сегодня свидание с самой знаменитой женщиной в мире, помнишь?

Смит с усилием улыбнулся и сжал мою руку. Свист и крики становились все громче, а приближающиеся тени обрели плоть.

77

Свет в полицейском участке седьмого округа был ослепительно ярким, до рези в глазах. Прищурившись, я дотронулся до больного места над ухом, вспомнил свист и тени в парке, превратившиеся в полицейских. Потом они погрузили Смита в машину «скорой помощи», а меня посадили в полицейскую машину, и всю дорогу у меня звенело в голове.

Меня отвели в какую-то белую комнату, где к холодному свету ламп добавился свет прожекторов, и один из них был направлен прямо на меня.

Французские полицейские словно сошли со страниц плохого детективного романа. Их было двое: один молодой и злой, с плохой кожей, придававшей ему сходство с рептилией, второй средних лет и помятый, на манер Коломбо, он играл «доброго копа», но довольно фальшиво. Они задавали набор рутинных вопросов, снова и снова, и когда количество повторов перевалило за десяток, мне это надоело.

– Pourquois étiez-vous dans le parc?[81] – в очередной раз спросил, наклонившись надо мной, Рептилия.

Я уставился на него молча, как будто ничего не понял.

– Отойди, не дави на человека, – произнес Коломбо и притворно улыбнулся мне. Я понимал, что он пытается втереться в доверие, и в очередной раз ответил, что мы со Смитом гуляли в парке. Про Лувр я ничего не говорил, полагая, что это не их дело.

– В снег? – спросил Рептилия.

– Да, я хотел слепить снеговика, – ответил я, и он схватил меня за плечи. Казалось, воздух в комнате стал разреженным и наэлектризованным.

Коломбо велел Рептилии расслабиться, сел напротив меня, закурил и предложил мне сигарету. Я отрицательно покачал головой.

– Мы гуляли, – повторил я. – Это что, запрещено во Франции, как кетчуп? Почему вы не ищете того чертова парня, который на нас напал, а зря тратите свое и мое время?

– Успокойся, – сказал Коломбо.

– На меня только что напал бандит с дубинкой и ножом, а вы хотите, чтобы я успокоился? Ничего лучше нельзя было придумать?

– Куда вы направлялись? – снова спросил Рептилия.

– Домой, например, – ответил я. – Я бы и сейчас пошел, если вы не возражаете.

Рептилия снова сунул мне в лицо свою морду – от него сильно несло чесноком – и опять вцепился мне в плечи. Еще секунда, и кто-то кому-то врезал бы – во всяком случае, я уже был готов – но в этот момент дверь открылась.

Вошла дама в сером форменном костюме, сидевшем на ней в обтяжку, с коротко стриженными волосами, крашенными хной. На лацкане костюма висел значок: Даниэль Кабеналь, Генеральная ассамблея, Лион, Франция. Дама холодным кивком отпустила копов, села и положила руки на стол. Ногти у нее были не накрашенные, короткие и идеально подстриженные.

– Вы прямо из Лиона? – спросил я.

– Здесь недалеко лететь, – ответила она по-английски.

– Который сейчас час? – Я успел потерять счет времени, и мобильник куда-то подевался.

– Около десяти утра. Хочу выразить вам сочувствие.

– Пустяки, – заметил я, – несколько синяков.

– Я имела в виду аналитика Смита.

– Что с ним?

– Он в критическом состоянии. Боюсь, что он не выживет.

Сначала меня бросило в жар, потом в холод. Я вскочил на ноги, в голове опять зашумело, и я ухватился за спинку стула, чтобы не упасть.

– Этого не может быть… У него было несколько порезов и синяков, но…

– Боюсь, все гораздо хуже, – говорила Кабеналь, и лицо у нее оставалось непроницаемым, как у сфинкса. – Внутреннее кровоизлияние, большая потеря крови…

– Но я же был рядом с ним, боже мой… Он же улыбался. Он должен выжить!

– Если верить врачам, вряд ли. Мне очень жаль. – Чего нельзя было сказать ни по ее виду, ни по голосу.

– Где он, в какой больнице? Я должен его увидеть.

– Это невозможно. Он в реанимации. В том маловероятном случае, если он выживет, вы с ним больше не должны контактировать.

– Даже нельзя узнать, жив ли он?

Инспектор Кабеналь сжала губы, словно сдерживая слова, которые хотелось, но не стоило говорить. Потом все же решилась.

– Если аналитик Смит выживет, он будет уволен – да он уже уволен, его действия были неприемлемы – и вы больше не будете с ним контактировать. Понимаете? – Она уставилась на меня, ожидая ответа.

– Давайте договоримся. Если вы…

– Мы не вступаем ни в какие сделки, мистер Перроне.

– Просто дайте мне знать, поправился ли он. Это все, что мне нужно. Иначе… – я посмотрел ей в глаза, – я выясню все сам, и не представляю, как вы сможете меня остановить.

Глаза Кабеналь сузились.

– Я могу вас остановить, мистер Перроне, и я это сделаю. Но… хорошо, если он выживет, я дам вам знать. Однако вы больше не будете выходить на контакт с ним, таково условие с нашей стороны. Договорились?

Я едва заметно кивнул.

– Вот и хорошо. – Кабеналь сцепила руки на столе и перешла к делу. Она предупредила, что они уже изучили компьютер и записи Смита.

– Я в курсе, что вы помогали ему. Вовлекать в это дело гражданское лицо было ошибкой – хотя и наименьшей из всех, что он совершил. У него вообще не было полномочий этим заниматься.

– Чем заниматься? – спросил я с самым невинным выражением лица. Кабеналь лишь чуть приподняла одну бровь.

– Не скромничайте, мистер Перроне. Мы знаем, что ему было нужно, зачем он шел в Лувр. Он говорил вам, что уполномочен заниматься этим делом?

– Нет. В общем-то, он дал понять, что это не так, что он действует сам по себе.

– Интерпол так не работает, – сказала Кабеналь гневно; ей даже потребовалось коротко вздохнуть и без необходимости поправить подогнанный по фигуре пиджак, чтобы вернуть на лицо выражение невозмутимости. – Его, безусловно, уволили бы только за это.

– Не знаю ничего про Интерпол, – ответил я, – но могу сказать, что Смит хороший человек, преданный своему делу.

– Этим делом теперь будет заниматься Интерпол, вместе с парижской полицией. Вот так это делается. Мы выпустили красное уведомление на человека, который напал на вас и аналитика Смита.

Кабеналь спросила, что я могу рассказать о нападавшем. Я начал описывать его, но она вскоре остановила меня, ушла и вернулась с художником-криминалистом старого покроя, который рисовал углем по бумаге. Он попросил Кабеналь оставить нас на время одних.

– У меня лучше получается, если я работаю наедине со свидетелем, – сказал он.

Кабеналь, поджав губы, поколебалась и ушла.

Художник оказался американцем по имени Нейт Родригес; парижская полиция одолжила его для какого-то важного дела, о котором он не имел права рассказывать. Это был энергичный, но приятный мужчина примерно моих лет, родом из Нью-Йорка – отчего я сразу заскучал по дому. Он предложил мне устроиться поудобней и рассказывать. Я начал описывать внешность бандита, и Родригес несколько раз уточнял: форму лица – «круглое… нет, скорее квадратное и широкое», форму носа – «плоский, как будто сплющенный», глаза – «глубоко посаженные, светлые, голубые или серые, почти бесцветные».

Художник обесцветил глаза на рисунке. Я смотрел, как под его руками постепенно проступает образ.

– У вас хорошо получается.

– Я давно этим занимаюсь.

– Зубы, – вспомнил я, глядя на ехидную улыбку нарисованного бандита. – Они у него короткие и потемневшие.

– У вас хорошая зрительная память, – похвалил Родригес. Его рука с угольком двигалась по бумаге, по мере того как я вспоминал и проговаривал детали. Через некоторое время он повернул блокнот, чтобы мне было лучше видно.

– Очень похоже, – оценил я и посоветовал ему сделать нижнюю челюсть пошире, опустить лоб и расширить рот, оставив губы тонкими. Он стирал и тут же перерисовывал, следуя моим указаниям, в общем, мы прекрасно взаимодействовали. Еще минут через пятнадцать-двадцать он снова повернул блокнот.