Заклинатель ордена Линшань. Переписать сюжет. Книга 1 (СИ) - Архангельская Мария Владимировна - Страница 13

– Жду тебя завтра к восьмой страже на тренировочном поле, – прервал его мысли голос Доу Сюя. – Там как раз никого не будет.

– Хорошо, – кивнул Андрей, сложил руки перед грудью в здешнем традиционном жесте почтения, держа меч так, чтобы деревянное остриё на этот раз было направлено в землю. Забытый локоть тут же радостно прострелило болью, но он решил не обращать на это внимания и поклонился:

– Спасибо за урок, шиди.

Доу Сюй дёрнул бровью, но вернул поклон, держа меч точно так же. Значит, Андрей и в этот раз сделал всё правильно.

Глава 4

Проклятая грива никак не желала промываться. В конце концов Андрей сгрёб волосы в пук и принялся полоскать их в бадье как бельё. Теперь он как никто понимал Александру, которая в возрасте десяти лет отстригла свою косу, оставив длину до лопаток, и на претензии старшего брата, что погубила такую красоту, буркнула только: «Ага, сам с ними возись». Длинные волосы оказались сущим наказанием – даже на то, чтобы хотя бы просто их расчесать, уходило не менее получаса. И зачем только такие отращивают?

В конце концов он, более-менее удовлетворённый чистотой волос, потянулся за полотенцем, при этом имел неосторожность выпрямиться, и распущенная грива тут же упала на плечо, промочив рубашку насквозь. Пожалуй, отныне мыть голову отдельно от всего остального он не будет. Услужливый Бай Цяо предлагал свою помощь, после того как внешние ученики под его присмотром натаскали горячей воды, но Андрей отказался. Он не привык пользоваться чужими услугами в столь интимном деле, и сама мысль о такой возможности смущала. Хватит и того, что ученики вытирают в его доме пыль, моют его посуду и стирают его бельё.

Бай Цяо вообще оказался услужливым мальчиком – не то стремился загладить свою вину за недавнюю драку, не то всегда таким был. Стоило ему увидеть, как Линьсюань вертит в руках брусок спрессованной туши, как он тут же предложил растереть её для учителя. Учитель, как раз ломавший голову, что с ней надо сделать, чтобы привести в жидкое состояние – раздробить? растворить? – немедленно согласился. И с интересом наблюдал, как юноша наливает лужицу воды на поверхность тушечницы, после чего начинает быстрыми круговыми движениями водить по лужице концом бруска, окрашивая воду в чёрный цвет. А Андрей-то гадал, зачем нужна эта толстая каменная пластинка с ладонь величиной, с крошечным, но заметным бортиком по периметру и выемкой с одной стороны? Оказалось, как раз для этого. На плоской поверхности растирают тушь, которая потом стекает в выемку, как в чернильницу.

Что ж, теперь и с этим процессом Андрей вполне способен справиться самостоятельно. Точнее, Линьсюань. Надо не забывать, что теперь он Линьсюань.

Кое-как отжав волосы в два полотенца, Линьсюань посмотрел на оставшуюся бадью с остывающей мыльной водой. Надо было, наверное, позвать учеников, чтобы убрали, но час был уже поздний, рядом с домом никого нет, да и не хочется никого дёргать на ночь глядя. С лёгкостью, какая и не снилась офисному служащему Андрею с его спортзалом дважды в неделю, Линьсюань поднял посудину, вынес её из дома и опрокинул воду прямо на траву. Пустую бадью оставил снаружи рядом с дверью – утром придут, заберут.

На столике для письма стоял ветвистый шандал с толстыми свечами, зажжёнными тем же Бай Цяо, дававший тускловатое, но всё же неплохое освещение. Дымилась курильница в виде фарфорового бледно-зелёного горшочка на тонкой ножке, закрытого конусообразной крышкой с прорезями. Запах был приятным и не таким навязчивым, как он опасался. Линьсюань покосился на бронзового монстра посреди комнаты, что привлёк его внимание с первых же минут появления здесь. Похоже, это был гибрид курильницы с жаровней – никакого другого обогрева в доме, кажется, предусмотрено не было. Сейчас, по летнему времени, он служил исключительно украшением, но что будет в зимнюю пору и окажется ли этого достаточно, чтобы прогреть комнату, пока можно только гадать. С одной стороны, это юг, особо холодно быть не должно. С другой – снег в романе иногда всё же упоминался.

Усевшись за столик, Линьсюань оглядел разложенные в продуманном порядке предметы: бумага, тушечница, фарфоровый стакан с кистями, крошечный кувшинчик с водой, коробочка с красной и чёрной палочками туши, подставка для кистей в виде нефритовой рыбы с зубчатым гребнем. Отдельно стоял ещё один маленький фарфоровый горшочек, похожий на старинную пудреницу из тех времён, когда пудра ещё не была прессованной – маленький Андрей видел такую у бабушки. Внутри горшочка оказалась тёмно-красная краска, наводившая на мысль уже не о пудре, а о румянах. Всё получило объяснение, когда Линьсюань осмотрел лежащий рядом брусок из коричневого в крапинку камня. Один конец бруска украшало изображение какого-то фантастического животного, а на противоположным торце Линьсюань прочёл вырезанные в камне иероглифы, сложившиеся в его имя. Личная печать и, видимо, краска для неё.

Что он вполне может читать здешние иероглифы, Линьсюань выяснил ещё до того, как поднялся с постели, прочтя оставленные Шэ Ванъюэ лекарские предписания. Без труда он разобрал и присланный Чжаньцюном список литературы: возглавлял его устав ордена Линшань, а вторым пунктом шёл «Дао дэ цзин». Линьсюаню тут же захотелось узнать, а есть ли ещё какие-нибудь книги, общие для двух миров, но, увы, его познания в китайской литературе и философии стремились к нулю, и любопытство так и осталось неудовлетворённым. Теперь оставалось проверить, а может ли он писать. Линьсюань взял верхний из стопки листов, положил перед собой и зачем-то разгладил ладонью. Пострадавший локоть ещё ныл, другие синяки тоже давали о себе знать. Доу Сюй, чтоб ему пусто было, в полном соответствии с местными традициями, похоже считал, что боль – лучший учитель. Линьсюань не жаловался, но Чжаньцюн при следующей встрече опять первым делом схватился за его запястье, после чего вздохнул и скорбным голосом предложил посвятить первые уроки исцеляющим техникам.

Линьсюань не возражал. Одно занятие, правда, заметного эффекта не дало, ну да лиха беда начало.

Тонкая заострённая кисть опустилась в тушь. Линьсюань на мгновение задумался и вывел своё имя. Три иероглифа выстроились в вертикальный столбик с правого края бумаги. Именно так здесь писали – сверху вниз, справа налево. И книги здесь листали в обратном направлении, как арабские на Земле.

Оторвав кисть от бумаги, Линьсюань критически оглядел то, что получилось. Знаки вышли легко читаемыми, и в то же время в них чувствовалась небрежность. Словно кисть быстро, между делом, протанцевала, запечатлевая пришедшую хозяину в голову мысль, как заметку на полях. «Синшу» – уже привычно вспыхнул в голове термин, «бегущее письмо». Нахмурившись, Линьсюань вывел рядом имя Ши Чжаньцюна, на этот раз следя за тем, чтобы каждая черта иероглифов была выписана тщательно и соразмерно, словно в прописи первоклашки. И был награждён новым вспыхнувшим в памяти термином: «кайшу» – «уставное письмо».

Велик был соблазн проверить, в каких ещё стилях он способен писать, но Линьсюань мысленно махнул рукой и решил писать, как пишется – он не на экзамене, в конце концов. Сейчас главное было убедиться, что он вообще способен писать, не задумываясь над каждым иероглифом. В голову лезло «Я помню чудное мгновенье», но Линьсюань его отверг и вывел на бумаге другую, не менее знаменитую цитату из классики: «Все счастливые семьи счастливы одинаково, каждая несчастная семья несчастлива по-своему».

Рука тут же вернулась к, видимо, более привычному стилю синшу. Каллиграфия была, наверное, единственным предметом, в котором Линьсюань мог дать фору другим ученикам с самого начала – его почерк хвалили все, включая искренних врагов. Именно способности к письму стали решающим аргументом для колеблющегося учителя Юня взять в учение переростка, за которого просил первый ученик Ши Чжаньцюн. Столбик иероглифов выглядел затейливо, словно орнамент, к тому же фраза при переносе на бумагу приобрела несколько иной вид. Здешний язык не знал изменений слов, не видел разницы между «счастливый» и «счастливо», во всяком случае вне контекста, и потому рука словно бы сама собой убрала повторы. В результате Линьсюань написал: «Семейное счастье у всех одинаково, несчастье у каждой семьи своё».