Антология Фантастической Литературы - Борхес Хорхе Луис - Страница 31

БАЛЬСА. — За границей не лучше! В каждой подземке их полно. В Лондоне, вот где им раздолье, там же сплошные туннели... Словом, везде, в Нью-Йорке, в Мадриде... Будто кто семена сеет повсюду.

БАЛЬСОЧИ. — Судам, прибывающим из зараженных стран, запрещено швартоваться во многих портах мира из опасения, что в трюмах есть донги. Но это не выход... Да и в некоторых портах еще почище, чем у нас.

БАЛЬСА. — В нашей стране не хотят пугать население и готовы молчать до бесконечности. В подобные тайны посвящен лишь узкий круг специалистов и кое-кто наверху.

БАЛЬСОЧИ. — Этих донги надо истребить как можно скорее. Но, спрашивается, каким образом? Отравить их невозможно. Съедят они яд или не съедят — один черт... он не окажет никакого действия. Если пустить газ, эти твари успеют закрыть туннель и уйти куда-нибудь в сторону. Они роют ходы повсюду, так что их врасплох не захватишь. Да и затопить нельзя, начнем все ломать под землей и город останется без света, без воды, без всего... А уж в подвалах и клоаках эти мерзкие донги чувствуют себя, как дома.

БАЛЬСА. — А откуда столько обвалов за последние месяцы? Взять, к примеру, склады торгового дома Ланус! Это все их работа. Да они хотят полностью подчинить себе человека!

БАЛЬСОЧИ. — Э, нет! Это им не удастся. Человек никому не уступит своей власти на Земле... Но раз они едят людей...

Я. — Едят людей?

БАЛЬСОЧИ. — Еще как! Пятеро донги съедают человека за одну минуту, целиком, с костями, обувью, зубами, даже документами не побрезгуют.

БАЛЬСА. — Человек им очень по вкусу, можно сказать, любимая еда... Вот в чем ужас!

Я. — А есть уже достоверные факты?

БАЛЬСОЧИ. — Факты? Ха-ха! В одной из угольных шахт Уэльса они за ночь съели 550 шахтеров. Завалили вход, и все дела.

БАЛЬСА. — В Буэнос-Айресе в подземке они съели бригаду из восьми рабочих, которые ремонтировали пути. Закрыли им дорогу с двух сторон, и конец...

БАЛЬСОЧИ. — По-моему, их следует заразить какой-нибудь страшной болезнью.

БАЛЬСА. — Пока такой возможности нет. Ну как, скажем, заразить болезнью нечто вроде медузы?

БАЛЬСОЧИ. — Ох эти чертовы ученые! Уж если они изобрели водородную бомбу, значит, могут изобрести и что-нибудь похлеще, чтобы уничтожить людей. Ну, к примеру, этих слепых гадов. Вон — русские, у них мозги хорошо работают.

БАЛЬСА. — Еще бы. Знаете, чем сейчас заняты русские? Они хотят вывести таких донги, которые не боятся света.

БАЛЬСОЧИ. — Чтоб их разорвало! Сами за это и поплатятся.

БАЛЬСА. — Наверняка. Но черт с ними, а вот если мы исчезнем... да нет, все это чушь, мало ли пустых слухов. Я и сам не верю тому, что сейчас наговорил.

БАЛЬСОЧИ. — Сначала мы думали строить здания на сваях и таким образом решить проблему. Но, с одной стороны, это потребует больших затрат, а с другой — донги все равно подроют их снизу.

БАЛЬСА. — Вот почему мы строим такие крупные отели здесь, в горах. Уж Кордильеры им не по зубам. Знающие люди мечтают перебраться сюда как можно скорее. Посмотрим, сколько простоят наши отели...

БАЛЬСОЧИ. — А вдруг донги способны грызть и скалы? Но это и для них затяжное дело, а пока, надеюсь, люди что-нибудь придумают.

БАЛЬСА. — Прошу об этом никому ни слова... Значит, у вас нет семьи в Буэнос-Айресе? Мы выкопали мелкий котлован для фундамента, и по проекту у всех отелей нет первых этажей и подвальных помещений.

В Буэнос-Айресе воздух обладает каким-то особым коллоидальным свойством, благодаря которому любые слухи, гуляя по городу, не претерпевают никаких изменений. В других местах сама среда, видимо, переделывает их на все лады, но в нашей столице всяческие вымыслы стойко хранят первозданную «чистоту»... Каждый человек в свои экстравертные дни способен стать автором заведомо ложных слухов, наполненных вполне конкретным содержанием. И нет нужды распространять их повсюду, они и без этого вернутся к нему через неделю в своем изначальном виде.

И вот, когда два с половиной года тому назад мне поведали о прожорливых донги, я спровадил этот слух на летающих тарелках в неизвестном направлении. Но не тут-то было! Один из моих приятелей с разносторонними интересами, который наконец упрочил свое положение в Европе, написал мне об этих тварях буквально моими словами.

Как раз в ту пору мой интерес к Виргинии, продавщице из магазина шелков, стремительно падал и в том же ритме возрастал к мулаточке по имени Колетт. Мой разрыв с Виргинией по ее тупости тянулся до неприятия долго, и свидетелем этого томительного процесса был, как правило, Парк Лесама в ночные часы. В один из поздних вечеров, когда ее страдания мучили меня более обычного, мы предавались ласкам прямо на лестнице, что ведет к прорытым в овраге сараям, где садовники хранят свои инструменты. Дверь одного из сараев была открыта, и в темном пролете я вдруг увидел восемь или девять встревоженных донги, которые боялись выйти наружу из-за хилого, едва ощутимого света. Это была моя первая встреча с донги. Я подвел Виргинию к сараю и показал ей эту премилую компанию. На Виргинии была широкая светлая юбка в крупных хризантемах. Мне это запомнилось, потому что она потеряла сознание от ужаса и, повиснув на моих руках, впервые перестала плакать. Вот тут я и отнес ее, бесчувственную, к открытой двери и бросил внутрь.

Рот у донги — это цилиндр, полость которого утыкана роговидными зубами, и жует он, проделывая винтообразные движения. С неожиданным для себя любопытством я следил затем, что происходило. Поначалу еще можно было различить в темноте юбку в хризантемах и судорожно жующие слюнявые рты. Я уходил оттуда не без чувства отвращения, но вполне довольный, а за воротами парка уже весело напевал.

Этот парк, почти всегда безлюдный, сырой, с разбитыми статуями и со всяческими современными пошлостями для невежд, с цветами, похожими на звезды, и единственным приличным фонтаном, словом, этот почти типичный южноамериканский парк уже сотни раз видел, как под его запыленными пальмами рушатся любовные связи людей, которые по незнанию называют жасмином прекрасные тумбергии.

В этом парке я отделался и от Колетт, и от одной полячки, одолжившей мне деньги на мотоцикл, и от молоденькой красотки, не внушавшей мне доверия, и, наконец, от Росы. Всех подряд я усыплял особой карамелью. Но дело в том, что Роса в какой-то момент так меня распалила, что я, забыв об осторожности, дал ей номер своего телефона. Она, правда, поклялась порвать бумажку и выучить телефон на память, что, собственно, и сделала. Но ее брат увидел однажды, как она мне звонит, и запомнил номер. Словом, после ее исчезновения в мой дом заявился этот брат по имени Энрике и начал донимать меня расспросами. Вот почему я и согласился работать здесь, простившись на время с привычными развлечениями.

Словом, я дал обет воздержания, но, однако, не пропадаю со скуки. При случае разгадываю ребусы и кроссворды, ну и готовлюсь к возможному визиту докучливого Энрике. Меня, к примеру, не устраивал примитивный переход через реку с натянутым по одной стороне канатом, чтобы держаться. Такие переходы были сделаны в разных местах после обвалов и наводнений, которые участились в тридцатые годы и разрушили немало мостов. Словом, воспользовавшись тем, что с нашего перехода сосем недавно сорвался вниз тот самый Антонио, я приказал убрать канат и заменить его длинной трубой, составленной из нескольких секций, которая прицеплялась к опорам с двух концов. Теперь держаться куда удобнее, но при желании разобрать эту трубу ничего не стоит.

Можно найти и другие забавы, скажем, взять и поджечь одной спичкой да еще в холодный день кусты, которые окружают палатки рабочих. В этих кустах столько смолы, что они загораются мгновенно. Как-то раз я устроил пикник для самого себя. Отправился в горы, прихватив с собой бутерброды с ветчиной, крутым яйцом и листиками салата. Однако мне быстро надоело куда-то подниматься и подниматься, и к полдню я повернул назад. В то утро меня поразили ледники, почему-то не белые, а грязные. Там же, на порядочной высоте, среди обкатанных обломков скал я впервые в жизни увидел совершенно черные цветы. Поскольку вокруг не было никакой земли, лишь одни камни, острые, разбитые, мне захотелось понять — где же корни? Сам цветок был от силы пять сантиметров, но, отодвинув камень, я обнаружил мягкий стебель длиной в метра два, а то и больше, который уходил куда-то вглубь, точно черная мокрая веревка. В голове мелькнула мысль, что он, быть может, тянется еще на сотню метров, и как-то стало противно.