Дорога к людям - Кригер Евгений Генрихович - Страница 56

Неизбежная в бою жестокость — и человеколюбие. Беспощадное упорство в обороне и в наступлении — и поразительная отходчивость после смертельной схватки. Презрение к бредням фашистских молодчиков — и своего рода жалость к ним, одураченным, околпаченным, опустошенным оравой геббельсов, делающим круглые, непонимающие глаза, когда спросишь их, знают ли они симфонии Бетховена, стихи Гейне, романы Томаса Манна или Ремарка, драмы Иоганна Фридриха Шиллера... Неистребимая ненависть к захватчикам — и способность трезво оценивать силы противника, вымуштрованность и дисциплинированность его солдат, мощь его техники на первом этапе войны. Глубина переживаний всей беды, постигшей нас при вероломном вторжении врага, — и животворное чувство юмора в самых трудных обстоятельствах, в соседстве со смертью, в зное и в стуже, в окружении или в бою малыми силами против многочисленной на каком-то участке вражеской орды.

Да, таким он и был, наш солдат на минувшей войне.

Жестоким, но гуманным. Гневным, но не злобным. Беспощадным к напавшим, но снисходительным к пленным. Разящим врага, но спасающим из огня его детей. Стойким в тяжелом бою, выносливым до предела, нетребовательным и терпеливым в неблагоприятной обстановке, бесконечно трудолюбивым в титанических условиях, какие требовал от бойцов фронт в каждый из дней войны.

И прежде всего он был человеком, убежденным в своей правоте, в святости дела, за которое шел на смерть. Эта убежденность и давала. ему решимость и силы для подвигов, казавшихся раньше немыслимыми, неведомых истории прежних войн, — вспомним тех, кто во имя победы телом своим закрывал ствол разящего фашистского пулемета! Не только гвардейца Александра Матросова, — их было много, без колебаний шедших на верную смерть во имя грядущей, быть может, далекой Победы!

Еще на фронте я думал об истоках непостижимого для иных, массового героизма советских солдат — русских и украинцев, белорусов и грузин, азербайджанцев и казахов, армян и дагестанцев, сынов всех племен и народов, в грозный час вставших на защиту единой и великой своей Родины. И нашел один главный ответ — не прошли даром годы с памятного дня 25 октября 1917 года, живет и будет жить в сердцах наших людей ленинская правда, именно поэтому в дни тревоги и гнева даже, казалось бы, далекие от политики патриоты становятся в душе убежденными, воинствующими коммунистами.

...Вспоминаю вьюжный подмосковный фронт 1941 года, солдат, будто вмерзших в землю оледенелых окопов, неравные поначалу бои против до зубов вооруженного врага, осатаневшего при виде предместий нашей столицы, шедшего на все, лишь бы дотянуться, дотянуться, дотянуться, хотя бы ползком, на брюхе, но ввалиться в древний русский город, развалиться на кроватях московских отелей и устрашить мир парадом на Красной площади! Вспоминаю родившийся в среде подмосковных наших солдат лозунг, призыв: «Один против танка!» Вспоминаю, как сутки провел на переднем крае в поисках героя, и очерк-донесение того дня так и назвал «Поиски героя», и признался в нем, рассказав о многом поистине необыкновенном, что не могу назвать имени одного героя. Не могу, ибо все, кого я видел в боях того дня, были настоящими героями. И такими они были все дни и ночи в боях под Москвой. И поэтому Москва выстояла.

Вспоминаю осажденный, огнедышащий Сталинград, край реки под прибрежными холмами, где чудом держались солдаты генерала Чуйкова, перемолотые бомбами развалины, где не оставалось будто ничего живого, и после очередной неистовой бомбежки уверенные в успехе фашисты снова и снова шли в атаку на кладбище камней, и падали замертво или откатывались назад, обезумев от изумления и смертельного страха: мертвые камни не только жили, они убивали! Вопреки всякому вероятию, так дрались наши солдаты. И поэтому Сталинград выстоял.

...Разочарованный долгим затишьем под Курском весной сорок третьего, я было собирался просить редакцию «Известий» о передислоцировании, как говорят военные, на другой фронт, но опомнился, зайдя в оперотдел фронта, возглавлявшегося К. К. Рокоссовским.

— По некоторым признакам, — сказали мне там, — завтра может начаться серьезное наступление противника.

Военные не любят злоупотреблять картинными, драматическими словами. Слово «серьезное» поэтому я расшифровал для себя как «решительное», даже «решающее» наступление неприятеля в районе Курска. Позже выяснилось, что фашистская Германия 5 июля 1943 года начала невиданный со времени битвы под Сталинградом штурм, по замыслу ее генерального штаба способный решить исход всей войны в пользу рейха. В канун наступления гитлеровских солдат заставили, стоя на коленях, поклясться, что каждый из них будет сражаться до победы или до последней капли крови.

Но я останавливаюсь здесь не на воспоминании о всей битве, — это найдет свое место в другой книге. Расскажу об одном из сотен тысяч наших солдат.

Не знаю, может быть, здесь нужны не десять страниц хроники о том, что произошло на протяжении шести километров, удерживаемых нашими батарейцами от натиска многих фашистских танков, а повесть, книга или, вернее всего, музыка наподобие Шестой симфонии Чайковского, где мажорная, патетическая мелодия воспевает юность человека, его жизненный подвиг, наивысшее напряжение борьбы и взлет в бессмертие.

Двадцать восемь советских пушек, спешно выдвинутых на участок, еще не занятый нашей пехотой, приняли на себя удар внезапно хлынувшего вала танковых сил неприятеля, и каждая из двадцати восьми выдержала их натиск, сохраняя позиции, пока хоть один артиллерист, полуживой, оставался на своем посту.

«Выстоим!» — радировали они в штаб. Романтики ждали бы тут клятвенного «Выстоим или умрем!», но люди нашей армии не склонны к выражениям выспренним. О смерти они не помышляют, верят в жизнь до последнего дыхания, а гибель свою, если она неизбежна, принимают как одно из условий войны и грядущей победы.

...Он сидит передо мною, худенький юноша, сибиряк Николай Гаврилов, открыто и весело встречает мой взгляд, передает ход событий с готовностью объяснить мне то, что может оказаться непонятным, удивительным даже для много повидавшего на фронте человека.

Ему девятнадцать лет. На родине он работал счетоводом машинно-тракторной станции. Ростом он такой маленький, нравом такой кроткий, что трудно было представить себе, как может этот отрок убивать людей. Лицо его, шея и руки в ссадинах, уши кровоточат, он почти оглох от неистового рева разрывавшихся снарядов. Такая прелестная чистота светится в его очах, как сказали бы пииты прошлого века, что я не могу сдержаться и по-отцовски называю его Коленькой.

Смерть прикасалась к нему осколками снарядов и мин, но не одолела его и ушла ни с чем.

Часть наших орудий двое суток отбивалась от танков противника, несколько пушек было повреждено и вышло из строя.

Тот участок, что держала батарея старшего лейтенанта Герасимова, уже раненного и передавшего свой пост лейтенанту Бурчаку, был одним из первых объектов неприятельской атаки. На этой-то батарее числилось орудие сержанта Андрея Чиргина, где замковым служил влюбленный в своих товарищей Коля Гаврилов.

Брезжил рассвет. Серый, в тихих, спокойных, безмятежных облаках. Вскоре небо наполнилось вибрирующим гулом моторов — «юнкерсы». Снова и снова «юнкерсы». Расчеты орудий пережидали во рвах опостылевшее время бомбежек.

Батарейцы поняли, что время для них настало — бой разрастался все яростней. Легкие фашистские танки подошли на расстояние в четыреста метров. Первый из них беззвучно выбросил сноп огня. Он медленно разбухал в воздухе, в дыму, и только потом донесся звук выстрела. С ужасом и «загадкой» ожидания Коля ждал — попадет или мимо пролетит вражеский снаряд.

Он принялся за дело. Первый залп наших пушек. Как всегда, прошло какое-то время, когда наш снаряд, шелестя, преодолевая тугую толщу воздуха, разорвался, отсылая назад звук разрыва. Коля увидел, как Алексей Емельянович Захаров, наводчик, первым выстрелом поразил цель. Вторым и третьим выстрелом орудие Чиргина остановило второй из легких танков, но десятки других, средних, тяжелых, всяких надвигались валом с грохотом и скрежетом стальных гусениц.