Топи и выси моего сердца. Дневник - Дугина Дарья Александровна - Страница 73

Я ничего не решаю, никогда не решала и не буду. На все – знамения судьбы. Я могу лишь выбирать лодки-корабли, на которых буду двигаться в жизни. В моих силах сделать их волшебными. В моих силах раскроить океан, как когда-то разошлись берега на моей руке улыбкой шрама.

Новое начало.

Начать все заново, открыть жизнь. Мои первые месяцы привыкания прошли по психике самыми тихими шагами. Материя легко исправима. Вода плавать. Вода пить. Зеленые листики, сыроеденческие замашки. Молчаливая осень.

Я скучаю по Москве, в которой осени были потрясающи. Все, что были. Они всегда меня поднимали с дна. Во всех было откровение. Здесь не такие. И это для того, чтобы найти откровения внутри.

Серии к черту! Они скучны и больны. Тяжкие облака. Легкие дожди.

Трансформация. Сейчас включить режим «алерт».

Континенты предпониманий

(2013)

Лес Рамбуйе – это лес крови[494].

Корабли созвездий, тихие двадцатки высот…

Мы слишком одиноки во тьмах неба.

Единые-многие.

Плоскости великих городов,

сердцевины перипетий центральный оси,

клетки сов и томные пятна созвездий.

Наша центральная ось вертикальных восстаний —

эра княжения воинов, век восходов и созерцаний.

Совместная душа.

Мы – лишь континенты предпониманий.

Страны одного севера, знаки великих скитаний.

Томные глаза повествуют о прошлом

леса Рамбуйе.

Наши виолет губы шепчут о мертвом.

Et cet événement tous a changé – radicalement. Maintenant il faut commencer notre marche à Hyperborea[495].

Мы расписываем небо очерками неведомых слов, птиц созидания.

Мы лечим мир шепотом нашего израненного незнания.

Тихая экзистенция больной проявленности.

Мы приговорены к высшим заданиям

на последней степени отчаяния.

На плоскости великого города – сердцевины перипетий.

Мы в центральной оси вертикального восстания.

Эра княжения воинов.

Эра восхода и восстания.

Мы совершаем его совместной душой.

Мы – континенты одного вида.

Мы – страны одного севера.

Темные глаза повествуют о прошлом леса Рамбуйе.

Наши с тобой виолетовые губы умеют шептать знаки и рунические алфавиты. Преодоление.

Мы расписываем небо очерками неведомых слов

и это – язык птиц.

Мы лечим мир шепотом нашей проявленности.

Недоказанная экзистенция. Вихрь аффирмаций. Кладбище нашей проявленности.

M. de Loup-Garou[496].

Тишина.

Тишина звуков.

Легкость-невесомость.

Переливы воды в темнице теплоты.

Все – вода

Дыхание крика, становящееся бабочками, птицами, вырывающимися из солнечного сплетения севера.

Она упала. Мне было больно. Я видела ее один раз. Она была красива и очень нежна, мягка, доброжелательна. Что с ней теперь… Нежная красивая плетеная, такая красивая…

Как ветер он забрал тебя. Он унес тебя вдаль.

Воды. Небо. Холод, сквозящий сквозь основание шеи

легкий туман.

Темные теплые фонари – фонари тишины.

Париж зацветал на весенних ресницах. Цветы, пересеченные солнцем. Я начинала ценить и влюбляться в него. Мои мозоли говорили о тяжести сна, но ночи были солнцем волшебства.

Оси внутри становятся замками.

Новь.

Вновь обретала оси. Во мне не будет осей. Во мне не будет обрушения, потому что те башни, что стоят, не столь высоки, но основательны. Было бы точнее сравнить их с зàмками – сотни внутренних замков.

Кое-какие из них устарели, у других рухнули стены, но центр страны внутренней Империи всегда держит оборону.

Затоплений нет. Нет ураганов. Я становлюсь счастливой, стоит мне увидеть этот город.

Во мне есть ось – стабильная, хоть и снаружи я не уверенная. Снаружи зàмок не склеен. Внутри я приобрела крест. Мой теплый, раскатистый крест +.

Ты закрываешь глаза. В этот момент кто-то проживает жизнь.

Кто-то покрывается синяками.

Кто-то пытается утонуть.

Какой-то мотылек разбивает часть крыла о пыльцу фонарей, принимая их за маяки.

Какие-то корабли трескаются и становятся рыбами холодных океанов, в которых всегда опасно быть грустным.

Кто-то надрезает кору, чтобы увидеть, как вытекает сок из кожи лесов.

Кто-то надрывает канат, по которому идет теория прогресса.

Кто-то вдыхает эволюцию парадигмальных оснований[497].

Кто-то спотыкается, не о Гоголя и не о Пушкина, сбивает лезвия коленок, встает и проходит в той же тоске к горизонту. Или горизонт исчезает, или кто-то ломает пятую плюсничную кость на ступне, не принимая это за жест слома.

А потом ты открываешь глаза – перед тобой, возможно, сумерки. Ты в телогрейке своей старинной кожи, охранявшей тебя с рождения – тело-костюм, тело-одеяние души, маленькая мода подлунного мира.

Твои левые руки перетекают в недвижимый свет, который слоится под вечер комариным шепотом.

Вокруг тебя – деревянные запястья, вокруг – тебя играют сверчки в дионисийскую улыбку предстоящей ночи.

Ты в аду, «ведь надо быть абсолютно современным»[498].

FELIZI’A.

Она родилась в тонкой ткани фиалкового рассвета на поле метафор – там, где мотыльки летают в пасмурные времена, когда волны дождя совершают набеги в густые леса – леса, дышащие влагой. Болота-родители, скрывающие в себе великую мать, алхимическое делание тайных катышек почв. Почвы живые, они умеют дышать, дыханием и сумраком завлекают тонущих в странах грез.

Фелиция часто ходила по городам, ее поражали искусственные горы, которых она немного боялась. Высотки она считала молниями, пришедшими с небес и завязшими в асфальтовых безднах. Котлован погружения.

Однажды Фелиция родилась во мне. Она родилась во мне, когда я стояла на полотне век на крыше под раскатистой патокой кружащихся цветов. Я начала мыслить «Фелицией» смерть. Боялась ли она? Несла ли радость перед лицом смерти? Я была одержима ей. Как представляла она себе падение и были ли она участником его? Как смотрит со стороны утопленник на воду, проникающую в его легкие? Как видит он воду, давящую на структуры его сердца? Какой вкус несет вода утопленнику?

Фелиция вырывалась изнутри словами, а потом и криками, слезами, тоской и беспокойством.

Беспокойное присутствие Фелиции. Она непостоянна, она может покинуть, а может прийти неожиданно.

Прогулки неразрывной Франции.

Закаты, рассветы, раскатистые валуны облаков над нами, незамеченные еще никем или не-проинтерпретированные. Интерпретация стоит сил души. Интерпретации стоят целых состояний сердца. Мыслим ли мы облаками? Мыслят ли они нас? Слепы ли они в своем полете над нашими полями? Над городами, покрытыми пылью хладнокровия и новой диктатуры – той, что пришла незаметно в рамках великого освобождения.

Мы рассекали город, рассекали его неистово, так как могут это делать корабли в шторм, принося малые шрамы гигантским вздымающимся от самореализации волнами. Волны предназначены, чтобы быть грустными. Небо, чтобы думать. Небо всегда мыслит нас, в каждом маршруте своего облака.

Мы шли по огромным набережным, рассеченным сотнями мостов и улыбок (а ведь таких искусственных – искусственный рай, который выстроили другие в ложе своего существования). Европа давно обрела покой, ее кладбища больше не находятся в границах каменных стен. Европа стала кладбищем, опустошенным и разворованным.