Пятая труба; Тень власти - Бертрам Поль - Страница 4

Шварц громко расхохотался.

— Ну, теперь и мясо отнято. Питайтесь хлебом, бургомистр, и пейте воду: этого-то они не захотят отнимать у вас.

— Но это мясо вовсе не дурно, — пытался возражать хозяин. — Поближе к косточке оно очень нежное и вкусное. Если, ваша милость, захотите попробовать, вы сами убедитесь в этом.

Мангольт, которому не хотелось пререкаться со Шварцем, последовал его совету.

— Вы правы, Шрамм, — промолвил он после некоторой паузы. — Это не так плохо. Я не в претензии к его преподобию.

— Великолепно! — вскричал Шварц. — Теперь и мясо стало хорошо. Стало быть, нечего и думать о ваших планах обратиться к папе и собору и подать им список наших бед, подкреплённый недавними фактами. Это было бы внушительно. Целая процессия мужей, оскорблённых этими святыми отцами, и жён и девиц, обесчещенных ими же. Но теперь, очевидно, ничего из этого не выйдет. И мясо стало недурно, и кардинал Бранкаччьо оказался весьма добродетельным прелатом.

Бургомистр наконец не выдержал.

— Ваш язык чересчур много болтает, мастер Шварц! — сердито вскричал он. — Вы, того и гляди, наживёте себе больших неприятностей.

— Да? Я уже нажил себе неприятностей достаточно и не думаю, чтобы со мной могло произойти что-нибудь ещё более худшее.

— Не будьте так самоуверенны. Папа и собор сделают всё, что возможно, для исправления духовенства, но они, несомненно, не оставят без наказания заявления и действия, в которых чувствуется ересь и бунт против установленных канонов. Король, как говорят, уже дал на это своё согласие. Инквизицию восстанавливать, разумеется, не будут, но у них найдётся и без неё достаточно средств для того, чтобы обнаружить тех, у кого в сердце гнездятся мятежные желания. Уж если сожгли самого Гуса, который явился сюда, имея ручательство в своей безопасности от самого императора, то с людьми поменьше Гуса церемониться, конечно, не станут. Ещё сегодня утром кардинал Бранкаччьо просил меня присматривать за членами городского совета и, если явится надобность, доложить ему.

Эти слова поразили, как громом, присутствовавших. Лица тех, кто более или менее одобрял резкие выходки Шварца, теперь стали серьёзны. Все старались поскорее придать им другое выражение. Опять на мир упала тень власти церкви, той власти, которая тысячу лет тяготела над христианским миром и которая, как многие верили в глубине души, наконец должна была исчезнуть.

Всех охватил страх, страх перед запертой дверью и безмолвной, непроницаемой стеной, страх перед своим соседом, своей женой и детьми, страх перед неуловимой, но страшной опасностью, которая выглядывала из-за каждого необдуманного слова, из-за женской красоты, из-за туго набитого кошелька.

Заметив действие своих слов, бургомистр поглядел кругом.

— Мне кажется, я ничего не сказал против церкви, — сказал после многозначительного молчания Ранненберг, который первый начал разговор. — Я только выразил сожаление по поводу непорядков, которые всем известны даже собору, и высказал своё мнение о мерах, которые могли бы исправить их.

— Но ведь вы не какой-нибудь прелат, заседающий на соборе и подающий там свой голос, — не без лукавства прервал его Шварц. — Вы ведь говорили, что причастие, будучи в руках дурных священников, не действительно, а это уже ересь Виклефа, за которую людей жгли.

Ранненберг побледнел как полотно.

— Я никогда этого не говорил, — громко возразил он. — Я только сказал... когда меня спросили, какой результат...

Он тщательно старался подыскать слова, которые могли бы опровергнуть то, что он говорил четверть часа тому назад с полным убеждением.

Кровь бросилась ему в голову, и он остановился в смущении. Все смотрели на него.

— Вы не должны были говорить так! — кричал опять Шварц. — Вы должны были верить в то, что вам говорят священники, и исполнять то, что они приказывают. Когда они требуют у вас ваши деньги, вы должны отдавать их. Когда они пожелают иметь около себя ваших жён и дочерей, вы не должны препятствовать им в этом. Иначе наш бургомистр донесёт на вас кардиналу Бранкаччьо, кардинал — папе, а папа прикажет сжечь вас живьём.

— Надеюсь, бургомистр, — сказал один из присутствовавших, — вы не придаёте серьёзного значения тому, что вы только что сказали?

— Напротив, — отвечал Мангольт, заметивший эффект, который произвели его слова.

— Вы, стало быть, хотите сказать, что вы будете доносить на ваших друзей и братьев, доносить о речах, которые говорятся в минуту откровенности, когда люди сидят за стаканами?

— Особенной охоты к этому у меня нет, если только вы не будете меня вынуждать к этому. Но защита веры должна перевешивать все соображения.

— Но кто же говорил против веры? Я не говорил против неё ни слова.

— И я не говорил.

— Я тоже не говорил. Мы все добрые католики, — кричали все наперебой.

— Неправда! — закричал Шварц в лицо тому из собеседников, который громче и настойчивее других заверял, что он ничего не говорил против веры. — Недавно ещё вы говорили, что вы не верите в обязанность повиноваться папе.

— Какое же это имеет отношение к вере?

— Вы ещё спрашиваете? Да это самая душа её! Господь основал свою церковь на св. Петре и дал ему и его преемникам власть над всем, что находится на земле. Преемник св. Петра есть папа. Кто не повинуется ему, тот, стало быть, не повинуется самому Богу.

— Но я не вижу...

— Спросите бургомистра.

— В том, что говорил Шварц, есть много...

— Слышите! Бургомистр, перед вами человек, на которого следует донести как на еретика. Он отрицает власть папы.

— Что вы! Что вы! Пропади вы пропадом с вашим языком! — свирепо возразил задетый собеседник. — Я никогда ничего подобного не говорил.

— Кто же это был? Кто-то говорил. И даже в этой самой комнате, я отлично помню.

— Не я, — клялся тот. — По всей вероятности, вы же сами это и говорили, чёрт возьми.

— Разве я говорил что-нибудь подобное, бургомистр?

Мангольт почувствовал, что он вдруг приобрёл новую и гораздо большую, чем прежде, власть. Ему нравилось играть роль судьи, и он медленно и торжественно промолвил:

— Охотно сознаюсь, что, насколько я знаю, я этого не слыхал, по крайней мере в этих самых выражениях. Хотя, помнится, кто-то действительно говорил нечто подобное. Но...

— Слышите, — перебил бургомистра Шварц. — Кто-то говорил. Кто же это был?

— Не я! — яростно вскричал человек, на которого падало подозрение.

— Но кто же в таком случае?

— Не знаю. Ей-богу, не знаю.

Намеренно или случайно, он посмотрел на своего соседа справа. У того, вероятно, совесть была не совсем чиста. Он рассердился.

— Что вы так на меня смотрите? — грубо спросил он. — Уж не хотите ли вы сказать, что это был я?

— Полагаю, что вы сами должны знать это, — отвечал тот, пожимая плечами и радуясь, что ему удалось выйти из неловкого положения.

— Вот как! Ну, я вас выучу, как обвинять людей! Вы должны будете взять эти слова назад, — закричал тот, хватаясь рукой за нож.

Все повскакали со своих мест. В одну минуту поднялись крик и суматоха. Только один секретарь стоял неподвижно у окна. На губах его играла неприятная улыбка. Никому и в голову не пришло повернуть обвинение против него, хотя из всего того, что он говорил раньше, убеждения его были ясны.

Хозяин, всё время почтительно прислушивавшийся к разговору, как и подобает хозяину, сидящему среди людей высшего общества, решил, что теперь время вмешаться и ему. Ему всегда удавалось выбрать самое подходящее время — не слишком рано и не слишком поздно. Он быстро схватил кувшин с вином, стоявший сзади него на буфете, и со стаканом в руке смело бросился между двумя врагами.

— Прошу извинения за то, что я так небрежно исполняю свою обязанность, — сказал он левому собеседнику, наполняя его стакан, который как раз оказался пустым. — Его милость бросил свой взгляд на меня, а не на вас, господин советник, — объяснил он разъярённому врагу справа. — Ваша милость, очевидно, не так поняли это.